Я подумал: а не вернуться ли тотчас в Понтрезину. Но отправился дальше, в Сильс.

Небо пылало холодным огнем, горевшим над черными вершинами. Первобытный ландшафт, но леса уже были; эпоха папоротников уже наверняка наступила. А эпоха грузовиков тоже? — вопрос, вызвавший у меня тягостное чувство. Что написано на том чудовище, терпеливо поджидавшем в зарослях папоротника: ЯШЕР? Или ЯЩЕР? И чудовище, которое я обнаружил в лесу у Сильвапланы, совместилось в моем сознании с другим, которого я не видел на месте «несчастного случая», но мощные следы которого обнаружил. Ящер; ящер притаился там три дня назад, выжидая ничего не подозревающую жертву.

7

(КРАСНЫЕ ГЛАЗА ГОСПОДИНА КЛАВАДЕЧЕРА)

Машину я оставил в деревне Сильс-Мария и короткую дорогу к «Чезетта-Гришуне» прошел пешком. Пересек булыжный двор. В прихожей стоял едва уловимый запах холодного камня и молока: как неделю назад, когда де Колана привел меня сюда, даже час тот же. Обшитый некрашеным кедром зал «Стюветта»; ни единой души. Перед лежанкой, свернувшись в огромный пестрый моток грязной бело-оранжевой шерсти, спал сенбернар. Он с присвистом похрапывал, но, как только я остановился перед ним, затих, потянулся, с трудом приоткрыл налитые кровью слезящиеся глаза, глянул на меня, издал хриплый рык. Вжик! — взлетела заслонка в стене; вжик! — опустилась. Меня заметили. С астматическим хриплым дыханием ко мне приблизилась огромная голова, и тут лохматый хвост завилял, сенбернар узнал меня. Не успел я снять пальто и опуститься на скамью у кафельной печи, а он уже положил тяжелую морду мне на колени и обслюнил брюки. Как и неделю назад, я попытался было отделаться от него:

— Хорошийнесхорошийпесхорошийпес, — и мысленным слухом уловил визгливый смех адвоката.

— Buona sera[130], — протяжно приветствовала меня Терезина. Она вошла, громко цокая — в zoccoli на босу ногу. (Видимо, на похоронах она не была.)

Без тени сердечности, скорее враждебно — чтобы скрыть робость или даже страх передо мной, или это обычное нетерпение по горло занятой хозяйки дома? — она спросила:

— Che desidera mangiare?[131]

Я заказал форель.

— Che bibita desidera?[132]

Пить?

— Il vino preferito del dottore de Colana[133], — сказал я, словно это само собой разумелось.

— Va bene[134], — пробурчала неряха, опустив глаза.

— Oggi…[135] — Я собрал все свои познания в итальянском, чтобы сказать, что приглашен сюда сегодня адвокатом на ужин.

Все, что крестьянка нашла нужным ответить, было:

— Il poverino.

Бедняга. Она вышла из комнаты в сопровождении сенбернара. Я остался один, один с чучелом сурка на горке, где хранились призы Мена Клавадечера за стрельбу.

Совсем иные сумерки, чем неделю назад. Перед бойницами окон проплывала, отливая перламутром, синева, густевшая с уходом дня: l’heure bleue[136]. Я тихо сидел за грубо сколоченным столом, и пустое место рядом со мной, место де Коланы, зияло сумеречной синевой, сумеречная синева угнездилась и в обшитых досками углах пустого зала; я вспомнил возню псов, атаковавших сенбернара, и мне показалось, что я слышу звонкий воинственный лай спаниелей, участников «гомеровской битвы». Но тут до меня донеслись рокот и рев ползущего вверх грузовика.

Я подошел к окну — короткому туннелю в стене; чтобы открыть окно, мне пришлось бы заползти в этот туннель. Рев нарастал. Я ждал, почему-то насторожившись, и, пока ждал, мой взгляд перебегал с мощенной столетним булыжником площадки, затянутой голубовато-плывущей дымкой, на огромную поилку, на штабеля оголенных еловых бревен, десятиметровых, как те, что я видел на грузовике под Ова-дель-Валлуном. Рядом со мной, совсем близко, только руку протянуть, стоял на задних лапках сурок на подставке из папье-маше. И у него синеватый мех; пропыленно-оранжевый цвет не выдержал магического свечения heure bleue, синего часа, но глаза-бусины устояли: они красновато поблескивали, фосфоресцировали, как задний фонарик велосипеда; мертвенно-стерегущим взглядом сурок глядел куда-то мимо меня.

Наконец показался грузовик. К моему необъяснимому облегчению, я установил: он не из лесу. В открытом кузове — груда огромных рыбачьих сетей, мокрые, они свисали с бортов. Среди сетей стояли, широко расставив ноги, шестеро рыбаков, в синих, как и лесорубы, куртках, но с капюшонами, натянутыми на головы. В кабине сидел Мен Клавадечер; и он в такой же, как другие, синей куртке. Хоть капюшон скрывал лицо, я тотчас узнал его по руке, после того как, направляя машину на площадку, Клавадечер вывернул руль, рука высунулась из окна над дверцей кабины и покачивалась. Рокот мотора затих.

Сенбернар выскочил из дому, тоже весь синий, хотя на нем и не было куртки. Он усиленно махал хвостом, приветствуя хозяина, но тот и внимания не обратил на собаку, а подал соскочившим с грузовика людям знак, и они, подбадривая себя гортанными выкриками, стали тянуть из кузова сети. Мотор вновь зарокотал, и тут я кое-что заметил.

Крыло над правым передним колесом грузовика… уж не повреждено ли оно? Но Клавадечер повел разгруженную машину с площадки, правда, очень-очень тихим ходом, а сенбернар, бежавший рядом с правым колесом, загораживал крыло. Из поля моего зрения, ограниченного окном, исчезли грузовик и собака; последний раз коротко взвыл мотор, и рокот окончательно угас.

Хозяин «Чезетты», в сопровождении пса, снова появился в поле моего зрения и тоже стал разворачивать тяжело намокшую сеть. А рыбаки, взвалив сеть на себя — вот почему они надвинули капюшоны — гуськом потащили ее к ряду кольев. Сеть двадцати метров в длину, если не больше, крупными складками падала с голов и спин несущих, открывая только их ноги; рыбаки шли враскачку, мерным шагом, а сеть разворачивалась за ними, точно живое существо, ячейки ее смахивали на чешую, и вся она, извиваясь, как чудовищный хвост ящерицы, волочилась за ними; и все, все вокруг было погружено в плывущую синеву. Да это же ящер… Рыбаки развесили сети для просушки на колья.

— Pronto, signore![137]

За моей спиной стукнула заслонка, зацокали деревянные башмаки, раздался мелодично-хрипловатый голос Терезины. Но еще прежде, чем я обернулся, она уже вышла из зала.

На столе дымилась отварная форель, обложенная крупным картофелем с маслом, искрилось в графине вельтлинское, в сгущающейся дымке синего часа обретая свой обычный фиолетовый цвет. В зал гуськом вошли шестеро рыбаков: тяжелые сапоги громыхали по деревянному полу. Хозяина «Чезетты» среди них не было. Они не поздоровались со мной, да и между собой не говорили. Скинув капюшоны — а капюшоны и молчание придавали им вид заговорщиков, — они повесили куртки на спинки стульев, уселись к столу у окна и в глубоком молчании стали оглаживать свои густые усы и бороды. (У троих были длинные усы, у троих короткие взлохмаченные бороды.) На меня они не обращали никакого внимания.

Терезина, цокая, внесла полдюжины изящных керамических кружек, из которых небрежно расплескивала вино. Каждому рыбаку она подала кружку, бормоча при этом:

— Salute, Джон, Андреа, Джакомин, Симон, Цампьери, Тёна.

Рыбаки молча кивали, а когда неряха зацокала из зала, медленно подняли изящные кружки, выпили вино, отерли усы и бороды — все молча. Никто не думал зажигать свет, никакой надобности в нем не было. Всего трое суток оставалось до самого долгого дня в году; спать укладывались еще позже, чем неделю назад.

— Привет, — кивнул мне Клавадечер.

Куртка его сливалась с синечасой синевой, обесцвечивающей и его волосы. Но не глаза. Подобно красным бусинам сурка, они сохраняли свой цвет.