Уже в семнадцать лет мне пришлось видеть слишком много насильственных смертей.

«Противоестественные смерти вызывают у меня жажду развлечений», это признание, часто и в открытую высказываемое мною, вызывало пропасть недоразумений, недоверие ко мне и даже навлекло на меня недоброжелательство. Пусть так. Не потому ли топтался я в четверг (16 июня) перед «Мортерачем» до восьми вечера и сидел долго после восьми в служебном зале, чтобы побыть с кельнершей Пиной, этой Пиной-из-Вальтеллины? Но сам я подсознательно оправдывал свое пребывание в управляемом Ниной служебном зале иными мотивами: если я вовремя уяснил себе всю ужасную причину света в озере, то почему бы мне ошибаться в подозрениях касательно Двух Белобрысых? Поэтому мне надо нынче, сейчас же, разведать все о поселившихся в гостинице «Мортерач» «соотечественниках» — Мостни и Крайнере, неприметно, но зорко, подобно ретивому частному детективу, следить за ними. Как если б я служил в Справочно-информационном агентстве «Виндобона», владелец которого гауптман в отставке Гейнцвернер Лаймгрубер, ныне уже не частный детектив, а официальный носитель гитлеровской государственности, Важная Птица в венском гестапо.

Огни в пустом служебном зале потушены, кроме одной лампы, горящей над стойкой; стулья, вверх ножками, взгромождены на столы, над ними — горьковатый дым недокуренных сигар. Пины не видно. Но вот она вышла из полутьмы коридора, в дешевеньком темном вечернем платье, спадающем неуклюжими складками, в черном пальтеце, наброшенном на плечи.

— Ессо, Alberto, finita la giornata[123], — сказала она, видимо нисколько не удивляясь моему возвращению. — Мы кончили. И я отправляюсь в Джарсун.

— Зачем вам туда, Пина?

— У «Корного козла» сегодня танцы.

— И кто же танцует?

— Служащие местных гостиниц.

— А вы уверены, что не наоборот?

— Как это наоборот?

— Козлы будут танцевать у служащих.

Пина серьезно поглядела на меня, не поняв моей дешевой остроты, а я превратил служебный зал в винный бар, упросив Пину, невзирая на конец работы, налить мне вельтлинского, и ради того чтобы чокнуться, пригласил ее выпить со мной стаканчик, но она пила вино только за обедом и попросила вместо вина рюмку ликера, налила себе, а я, понюхав ликер, заметил, он-де пахнет туалетной водой для волос; эту дешевую остроту Пина тотчас поняла, захихикала и согласилась, вняв моим уговорам, выпить еще две рюмочки. Пренеприятнейшая предстояла мне задача: выпытать у Пипы все, что можно, о Крайнере и Мостни, вывести их на чистую воду, какой бы грязью все ни обернулось. Я уплатил и попросил у Пины разрешения проводить ее до Джарсуна, что мне и разрешили.

Полуденно-раскаленный мрамор, мрамор, разогретый жаром солнечных лучей, дотронься только, обожжешь руку — мои воспоминания об острове Хвар. Полуночно-раскаленный мракор — для меня новое ощущение, его суждено мне было узнать, когда девушка, прислонясь ко мне спиной — а сам я прислонился к развалинам башни «Спаньола» в кедровом лесу над Джарсу-ном, — замерла в моих объятиях; когда моя рука, пробравшись под рюши лифа, сжала ее девически маленькую упругую грудь и она не противилась, позволила мне это.

Взошла луна. Вершины Лангарда еще скрывали ее от нас. К долине Розега она скользила, излучая сегодня медно-желтый, скорее оранжевый свет.

— La luna monterà sopra la Schela del Paradis[124], — прошептала Пина.

— Как, прости?

— Луна взойдет над Скела-дель-Парадиз.

— А что это — Скела-дель-Парадиз?

Пина вдоль просеки глядела вверх, на вершины Лангарда, края которых казались прозрачными и светились все более ярким, хотя и отраженным, оранжевым светом.

И снова шепот:

— Если мы, Альберто, прогуляться туда, дальше, все дальше, далеко, мы дойти до Скела-дель-Парадиз.

Луна, убывающая и сегодня еще более бесформенная, чем вчера, переползла через вершину горы, и огромные глаза Пины вспыхнули черным огнем. Я спросил, не холодно ли ей?

— Fredda? No[125], — шепнула она.

Моя правая рука все еще лежала на ее груди, а левая легко расстегивала кнопки дешевого платья, Пина не только позволила мне это, но даже чуть-чуть помогла, сбросив с плеч пальтецо. Я же, умело, но бережно действуя с застежками на спине, в мгновение ока раздел ее до талии; голова Пины склонилась на мое левое плечо, теперь я сжимал в объятиях и ласкал совершенное женское тело, мраморное, пылающее в полночь, словно оно было раскалено жаром летнего полудня на Хваре.

Одной рукой Пина обняла меня, прижала разгоряченное мраморное лицо к моей щеке, и от близости этой сверкание ее глаз чуть померкло, я же поднял другую руку Пины и положил себе на плечо, которое она судорожно сжала, губы Пины раскрылись, и я как безумный стал целовать ее, хотя все так же бережно. У нее, точно хриплый, восхищенный смех, вырвался гортанный звук, от которого дрожь пробежала по моему языку; в этот миг, потеряв представление о времени, я не ощутил ни малейшего раскаяния и отчетливо это сознавал; мне ни у кого не хотелось просить прощения за свои поступки — ни у живых, ни у мертвых. Благодаря Пине мне удалось совершить хоть и вынужденную, но неожиданно счастливую посадку, оправданную к тому же письменным свидетельством из царства теней.

Внезапно над нами в развалинах башни «Спаньола» подала голос сова, издала первый, ошеломляюще близкий вопль, прозвучавший прологом к многокрылому шороху, не к легким хлопкам совиных крыльев, а к лихорадочно-мятущемуся, беспорядочному лету неясных силуэтов под оранжевым серпом, мелькавших то и дело над нашими головами. Пина откинула голову.