— Entre nous, бывший депутат рейхстага Валентин Тифенбруккер нелегально переправился через Боденское озеро в Швейцарию, а сегодня ночью мы его опять тайно переправим через границу. Пфифф отвезет Валентина на один из частных аэродромов в Нойенбургских горах, где я арендовал «физелер-шторх» и нанял французского пилота. Все, конечно, нелегально, — бормотал дед, — ведь если эта история откроется, швейцарская полиция арестует меня за нарушение нейтралитета. — Глаза вождя ацтеков, окруженные темными кругами, почти нежно оглядели меня. — Но мы, mon petit[174], проворачивали с тобой и не такие дела.
— Валентин летит в Испанию?
— Я доверяюсь тебе, зная, что ты человек чести. Он летит в группу войск Модесто.
— Ах, та-а-ак, — сказал я протяжно. — Ах, та-а-ак.
— Монтес Рубио, а также брат и сестра Итурра — несгибаемые республиканцы. И они умеют молчать. Я рассказал им о Валентине, о том, что сегодня вечером он зайдет ко мне ненадолго, прежде чем…
— Ах, та-а-ак. Стало быть, великолепная сеньорита Итурра-и-Аску тебя неправильно поняла, дед. Она предполагает, будто Валентин вступит в авиацию законного правительства.
— Возможно.
— И кроме того, пе-ре-пу-та-ла меня с Валентином. Все очень просто.
— Вот где, значит, собака зарыта, Требла. А я-то не сразу сообразил, в чем дело. На страницах испанской трагедии, грандиозной трагедии, судьба нацарапала крохотную комедию ошибок. — Губы деда под его «беличьими хвостами» сложились в чуть заметную усмешку. — C’est la guerre[175]. Война наколдовала тебе этот поцелуй. Поцелуй несовершеннолетней красавицы из Страны Басков…
— Война наколдовывает множество поцелуев. — Я опустил цепочку, и она с легким звоном упала на освещенный янтарь стола. — Цепочка принадлежит Валентину. Пожалуйста, передай ее по назначению. Хорошо?
— Лучше… если ты передашь сам.
— Вместе с поцелуем Майтены?.. Этого ты от меня не можешь требовать.
Дедова усмешка стала заметней.
— А потом я все равно не смогу дождаться Валентина. Ксана…
Его усмешку как рукой сняло. Дед воздел свои большие руки, словно заклиная меня, и отрывисто забормотал:
— Ты должен подождать его!.. Я ведь это нарочно подстроил… Я так хочу… э-э, потому прошу тебя… в общих интересах. Сделай одолжение!
— С огромным удовольствием. Но Ксана, знаешь ли, недавно перенесла бронхит. Она еще не совсем поправилась. Мы обязательно хотим попасть сегодня в Энгадин, потому И…
— Почему? Завтра в этом чертовом стойле, в этой спиритической клетке… я хочу сказать в Павлиньем замке… будет полно народа, забодай их чертяка, — заворчал дедушка, — но сегодня пять постелей еще свободны. И зачем, Требла, и зачем только ты взял с собой Роксану? Я тебе коротко и ясно протелеграфировал: приезжай один.
— Я… я не хотел оставлять ее в горах в полном одиночестве. И прежде всего потому, что получил телеграмму из Словении, сегодня, незадолго до того, как поехал к тебе на чужой, взятой взаймы машине. Телеграмма подписана другом Джаксы. Как ты считаешь, что должен означать этот текст?.. «НАШУ СТАРУЮ ЛЮБИМУЮ ЦИРКОВУЮ ЛОШАДЬ НЕДЕЛЮ НАЗАД РЕКВИЗИРОВАЛИ ТЧК ПЫТАЕМСЯ ВЕРНУТЬ ТЧК СПЕШНОЕ ПИСЬМО СЛЕДУЕТ ТЧК» Я предполагаю, что эта телеграмма связана с твоей.
Дед тяжело вздохнул. Две телеграммы. Телеграфный аппарат у меня во лбу начал выстукивать морзянку, на сей раз, как мне показалось, особенно внятно.
— Конечно, дедушка, это может означать, что они и впрямь реквизировали старого липицанца, Джаксу Седьмого, но зачем им понадобилась эта древняя кляча? Разве она годится для вермахта? В телеграмме может подразумеваться и нечто другое.
Пушистые кончики усов Куята зашевелились; потом он заговорил, сохраняя угрожающую неподвижность маски ацтека:
— Да, там под-ра-зу-ме-вает-ся другое. Они реквизировали обоих. Рек-ви-зи-ро-ва-ли. Джаксу и Джаксу. Но, пожалуйста, не теряй самообладания и наберись терпения, скоро ты все узнаешь. — Он нажал на пружинку, и крышка его массивных часов отскочила. — Нет еще и половины одиннадцатого. Не задавай вопросов, пощади меня эти несколько минут. Обещай. Я знаю об этом уже несколько дней. Ты сказал Ксане о телеграмме из Словении?
— Ни слова. Разорвал телеграмму на мелкие клочки.
— Умно поступил, Требла. Еще нет половины одиннадцатого. Ксана спит. Когда я прощался с испанцами, мне сообщила об этом сама Владетельная принцесса. Ксана спит сном праведницы на диване в Павлиньем зале.
Он спросил меня, не хочу ли я закусить; я ответил, что лекарства отбили у меня аппетит. Обычная живость Куята несколько поутихла, по совсем он ее не лишился; с нижней полочки курительного столика он достал большую салфетку, расстелил ее на освещенной столешнице и возвестил, что немного зернистой икры, подаренной ему без всякого тарарама советским делегатом в Лиге Наций, плюс холодная курица, плюс миланское салями, плюс салат из дыни никак не повредят. Вся эта роскошь лежит в холодильнике недалеко от лифта-лилипута (тут он процитировал меня). Пока я нес в комнату вышеперечисленные деликатесы, дед накрывал на стол: ставил тарелки, рюмки, раскладывал ножи и вилки.
— Фашистское вино ты, само собой, не потребляешь?
— Лекарство, которое я принял…
— Ты имеешь в виду пилюли от удушья? Мне тоже прописали пилюли от удушья, но не из-за сенной лихорадки, а из-за сердечной. Тебе твои помогают?
— Безусловно. Но поскольку они вызывают сердцебиение, я уж лучше воздержусь от вина.
— У тебя началось сердцебиение, Требла?
Я показал ему на свой лоб.
— Разве не видно?
— Скажу тебе кое-что, Требла. Когда мой сердечный насос перестал как следует работать, мой кардиограмматик запретил мне пить. Но не могу же я на старости лет дуть однопроцентное пиво, как этот Гитлер. С другой стороны, — продолжал бормотать дед, — положение и впрямь создалось критическое, коль скоро ты yе хочешь пить фашистское пойло. Получается вот что: вина из Германии отпадают, с кьянти и фраскати — дело труба, херес привозят с территории Франко, венгерские вина из-за Хорти тоже не годятся. Что же нам осталось? Одни только французские вина, не считая французской водки, которая годится разве что для растираний. Ну а сколько времени мы еще сможем пить антифашистское французское вино? Шабли, шампанское, лотарингское вен-гри? По моим оптимистическим прогнозам, годика два, не больше. Кстати, я вспомнил, что у меня припасена бутылочка вюрцбургского вина шлангенгрубе урожая двадцать девятого года, то есть времен первой немецкой республики. Его мы спокойно можем пить. — Немного погодя Куят спросил: — Кстати, ты знаком с Валентином лично?
— Нет, — ответил я. — Но в начале тридцать четвертого и за год до этого между нами без конца курсировали конные гонцы. Впрочем, безрезультатно.
— Валентин — отчаянная головушка, но не homme à femme[176], как твоя милость. Глядя на тебя, я начинаю понимать, почему эта девчушка Майтена захотела спутать тебя с Валентином.
Куят понюхал пробку, налил себе чуть-чуть в бокал, попробовал вино на язык и тихо прищелкнул им, словно подманивал зверя, потом сделал два округлых жеста правой рукой — вытер свои «беличьи хвосты».
— Um bom vinho, amigo[177]. Благородная влага. Ты еще сердишься на меня за то, что я только что рассердился на тебя?
— Ничуть.
— Представляешь, после того как я узнал, что твоя Роксана спит в Павлиньем зале, я поднимаюсь на лифте, «лифтую», и вдруг вижу, что весь рот у тебя перепачкан губной помадой этой несовершеннолетней красотки из Страны Басков. А ведь я познакомил тебя с ней всего полчаса назад. Каково! Теперь все выяснилось, кроме одного обстоятельства: почему ты в смокинге? Вы живете в Сувретте в большом отеле?