Внуки старика тем временем обвыклись, в обстановке разобрались и как всегда в таких случаях принялись баловать, так как энергия в них, пока они сдерживались и присматривались, откладывалась и накапливалась; вот и накопилась с лишком, и начала плескать через края, не в силах больше удерживаться внутри их телец. Они комкали снежные комки, комки не получались, были рыхлыми, они швыряли их в друг друга, комки не долетали, рассыпались на лету, и это и приводило их в восторг, отчего они дразнились языками.

– Ну, прекратите немедля! – прикрикнул старик и погрозил пальцем, – чай не на улице.

– А где же мы? – удивлённо спрашивали дети.

Лица их были раскрасневшимися, на щеках – капельки снега от растаявшего снега. Пальтишки в снегу. Старик принялся их отряхивать.

– Вы в монастыре, – показал он на собор, – сюда идут молиться, а не баловать.

Экскурсию подробную дал Степаныч своим гостям. Провёз их по всем значимым местам Верхотурья. О Симеоне сказал подробно, и как обретены вновь были мощи его – чудесным образом гроб вышел на поверхность земли; о Козьме Юродивом, семьдесят вёрст проползшем с больными ногами на коленях за мощами Симеона, когда его несли на руках монахи из Меркушино в монастырь; о том, как потом монастырь был колонией для малолетних преступников; поведал ещё и о том, как местный воевода медаль вешал в пуд весом пьянице на груди, не в силах дольше бороться с нищенским положением в их семьях. И пьяница этот носил её на себе до тех пор, пока пить не переставал. Много услышал старик того, что хотел слышать. С полным удовлетворением от поездки старик возвращался из Меркушина в город. И ещё жалел немного, что раньше тут не был. Уж точно что-то по-другому тогда в жизни своей сделал бы.

Молчал всю дорогу. Думал о чём-то… Глубоко думать он не мог, образованности мало было, не всегда объяснений находил, а понимание житейское имел. Вспоминал он свою прожитую жизнь… Деды его свято в Бога верили… Сам он, случилось так – в коммунизм… И жили же с этой верой! Всегда с ней были… «Нету сейчас веры, нету! – говорил он себе. – А без веры как жить? Нельзя без её. Никак нельзя. Приходят в церковь, прощения просят. Выходят, и тут же делают то, за что только-то вот пять минут назад прощения у Господа просили. Разве ж это вера…» – думал он.– Я вот давеча прикинул, так картина совсем нерадостная вырисовывается. Горькая даже, можно сказать, картина-то, – на волне дум своих, совсем вдруг неожиданно для Степаныча, заговорил с ним старик. – Вот я в большом дому проживаю, – стал вслух размышлять старик, – в соседях, по большинству своему, всё больше молодежь живёт. Люди все не плохие. Так вот, тех, кого я знаю – то мужик без бабы, то баба без мужика. Видано ли дело, чтоб мужик от бабы алиментов получал? Я знаю такого, в третьем этажу живёт, в самый раз под моею квартирой. И её знаю. Забегат детишков своих проведать. От стыда должна гореть… Ничего, ходит, и стыда этого в ней нет ни самой малости. Тот ейный новый мужик с довеском её брать не хотел, она вона как устроилась. И ещё жалеет кто её! Презирать, плевать в лицо ей надобно, а мы нет, жалеем. Мужики баб меняют… Бабы – мужиков. А возьми телевизионщиков, особенно кумиров детских – по пяти раз в загс сбегали. Я бы вообще им, – он показал на заднее сиденье, где уставшие от экскурсии внуки уже спали, – телевизор запретил смотреть. Что они в ём видят для себя? А они всё видят. Свободные отношения. Гражданский брак. Слова-то умные какие. Вот скажи мне, мил человек, – тряс старик вывернутыми вверх ладонями, – на кой ляд всё встало с ног на голову? Я тут давеча с одной заговорил об этом, племянницей мне приходится. Как её язык повернулся такое говорить! Для себя, говорит, пожить хочу, старость не за горами. «Так каким же ты задом раньше-то думала, паскудница ты этакая!» – думаю я. Деткам погодкам по десять и одиннадцать лет. Самый тот возраст, когда пригляд за емя нужон. А она – старость не за горами! Ты сначала почву им под ноги поставь, – он снова показал на заднее сидение. – Чтоб оне устойчивость в жизни имели, профессии, аль повыше постарайся образование додать. Потом уж только о себе помышляй. Зуд невыносимый разве, что справиться невмоготу? Во времена дедов наших развод самым позорным делом считали. Плевали вслед таким. А почему? Да потому, что супротив Бога такие шли. Жену-то оно тогда как брали? В церкви перед Богом обещались верности не изменять. Тогда и боязнь Его была. Так и мы тоже, хоть не в Бога, в коммунизм веровали, пущай ошибались в ём, ошибались так, что до самой самоотдачи, от души, значит… так и то – людского суда шибко боялись. Хранили семьи. Так в старые-то годы пуще, чем жены ближе не было. За жизнь-то всяко бывало. Не ангелы. А семьи боялись потерять. Прощали. Конь на четырёх ногах спотыкается. Держались за её. Потому как душе покой нужон. Где она его обретёт. В семье. Более негде. Душе любовь да забота нужна. Тогда она и спокойствие имеет. А как кончилась забота о ком-то, пиши пропало: счахнешся на старости лет. Обратным обухом по голове твоей съездится эгоизм-то твой же. Я от своих-то проглядел, так уж внучат постараюсь не пропустить. Чтоб не озлобились, чтоб не только для себя в жизни… На них надёжу свою строю. Мои мне чё говорят: говорят, по-старомодному думаешь. Нету тута никакого старомодного: тута или семья есть, или её нету. Третьему умозаключению тута нету мест. Вот такие вот размышления имею. И с размышлений моих меня никто своротить не сможет.

– Чё откуда берётся, – согласно кивал Степаныч. – Мы другими были.

– Это всё потому, что веру отобрали, а новой привить не смогли.

– Да-а, – протянул Степаныч, – поколения поколениям рознь. Нынешнее совсем на нас не походит.

– Это всё оттого, что лишений не видели. Нонешнее поколение страдание людское только по телевизорам видит. Им это вроде как кино. Тогда как нам наше время расслабляться не давало, каждый это самое лишение на ощупь потрогал, сердцем до глубины прочувствовал. Потому и не проходим мимо, остановимся, милостыньку подадим.

Степаныч аккуратно вёл машину. Задумчиво разглядывал стелющееся под колёса дорожное полотно. «Правильно старик говорит, – думал он. – Очень правильно. Отличаются поколения. Меняется наш брат человечек. Иной раз кто-то делает благое дело, а другой ему в спину у виска пальцем крутит».

– Тут женщина одна живёт, Галина, помоложе меня будет. Шестидесяти ей вроде ещё нет… да, точно нет. Она из тех, кого не каждый поймёт. Иной вовсе у виска пальцем покрутит со словами «Надо ли оно тебе, Галина?» Не укладывается в обычной голове то, что она делает. А по мне, так я бы её взял бы, в иконку вставил и руки бы ей беспрестанно целовал.

Старик ворчать перестал и слушал.

– Дочка у неё была, – решился рассказать Степаныч о женщине, про которую не стал рассказывать как-то пьяному пассажиру, которого высадил посреди дороги, – замужем состояла, внуков трое было, зять работящий, нечего сказать: всё хорошо. Хорошо было до одного момента. На Украину они уехали. Там он каким-то макаром в секту угодил. В какую секту – не помню, похоже, даже, наверное, и не знал. Только вот одним днём всё их счастье в горе превратилось. Что ему там в голове на мозги накрутили, только в один день он собрал всю свою семью в доме, заперся и поджёгся. Всю семью вместе с собой убил. От такого горя можно умом рехнуться. Она едва и не рехнулась. Долго как неживая ходила. Молчала, ни с кем не разговаривала, лицо серое, жить не хотела. Да видно только вот – едва-то не считается. Любой другой сопли бы до локтя размазал. Она – нет. Где силы в себе взяла? Нашла для себя отдушину – чужому дитю себя посветила. Троих на воспитание взяла. По сей день она этот крест на себе несёт. Мужик слабоват оказался, бросил её. Она не сдаётся… Теперь вот они подросли. Старшего посадили. Видно, наследственность добротой не вытравишь. На свидание ездит, тюремные пороги обивает. Не отказывается… Чё откуда берётся?! – в сердцах воскликнул Степаныч. – Свет баба! Где силы берёт? От астмы задыхается, сердце больное, давление, ноги отекают, суставы опухли. В глаза ей глянешь – живой огонь горит. Как время свидания подходит, так она сумки набьёт и на поезд. Хвори в узелок свяжет и в тёмный уголок в себе спрячет, поверх них дело своё делает. Простому люду, пенсионные копейки считающему, трудно её понять. Живёт с ними рядом, те же копейки считает. Крест свой, что на плечи сама себе же и взвалила, несёт, не жалуется. Видел бы ты её – свет баба! Руки бы ей целовал, ей-богу! Увидел бы, так и согласился бы ты со мной.