Откуда он появился, никто не знал. Вся его история для всех начиналась со дня появления его в недавнем прошлом в этой Богом забытой деревушке. Отчего он выбрал именно эту деревушку – всем тоже было неведомо. Появился из ниоткуда, купил себе за бесценок старый, ветхий домишко, неказистый, покосившийся боками, довольно-таки уставший и нуждающийся в человеческом сочувствии. Подлатал его, поддомкратил, приподнял с колен, придал вид, как подобно придает себе вид приличный человек – и с тех пор живет себе преспокойненько, определив для себя в этом месте пребывание в этом мире. Лечил людей. Лечил от малого до великого, что, впрочем, вряд ли покажется странным для сельского доктора. Какой-то сгусток живительной энергии забрался в него всем своим целиком и сидит там сам себе на уме, благотворно влияя на больных.
Однажды довелось мне быть свидетелем того, как он делал небольшую операцию одному бедолаге на его указательном пальце, извлекая из него занозу. Когда-то этот пришедший к нему невнимательный к себе гражданин сунул куда-то свою руку и, судя по последствиям, туда, куда ее совать не следовало бы. И порезался невзначай о стекло. Тогда-то и остался обломившийся маленький кусочек от этого стекла в пальце, да так и зарос в нем, нет-нет, время от времени напоминая о себе неприятным покалыванием. Несколько месяцев собирался он к доктору, да все откладывал, духом собирался… Ну и решился наконец-таки. На беду на свою для смелости принял двести на грудь и предстал перед известным нам доктором во всей своей отважной наружности. Вывалил руку на стол, а тот укол, что обезболивает, поверх тех его двухсот взял, да и не подействовал. Доктор – тот свое ремесло знает. Дело делает. Полоснул палец, аккуратно так – даст Бог, потом и шрам поменьше останется. Да и давай в его трепетающих развернутых внутренностях выискивать так беспокоящее пациента инородное тело. Скальпелем его чувствует, скребется об него, а пинцетом ухватиться не может – мал уж очень осколок этот чертов, все за живую плоть норовит ухватиться. Больной весь бледный, что снег сидит, ни рыба, ни мясо, зубы стиснул – вот-вот в обморок опрокинется. В тот момент вся его двухсотграммовая храбрость в один момент выветрилась. А на высвободившемся месте смелые мысли пытались сформироваться, в хороводы выстраивались и в дырки глаз с испугом выглядывали – что там творится? и мелькали: «Раз уж пришел, то обязательно досижу… Еще чуть-чуть… Нет, вот еще самую малость… Вот он уже, скребется! Досижу! …?» А доктор снова за мясо.
– Ой! – вскрикивает бедолага.
А в ответ слышится.
– Ничего-ничего, уже почти все.
И вот это одно его «почти» его едва не роняет бедолагу в обморок. Но он смелый, пыжится, крепится и… досижи-в а ет.
Если б кто-то видел в тот момент доктора, то непременно сам бы взялся этот рассказ рассказать: и пыхтит, и кряхтит, губы кусает, каплями пота, что окно в дождь покрылся. Промеж дела вздохнет глубоко и дунет себе на нос – это он так пот с носу сдувает… глупый! Да разве ж соленую каплю так просто с носу сдуть? Она ж хитрая – в ответ примет обтекаемую форму, пропустит по себе направления ветра из его рта и опять за свое, поганая – давай снова стекать на кончик носа и там собираться, назойливая собака. Себе на голову выводит, дура, пока, наконец, он ее с психом по рукаву не размажет. И копошит, и ковыряет, точно это зараза с ним игру затеяла в прятки, а он в галях числиться. Как все приличные доктора он обязательно давал клятву Гиппократу, а, когда я видел его, склонившимся над чужой болью, мне подумалось: может быть он и зря тогда этим занятием себя утруждал? Она и так над делом вся вырисовывалась до последнего слова на сморщенном от напряжения лбу, прямо промеж вздувшихся усердием вен.
Был еще случай и со мной. Прихватил как-то у меня зуб. Стоит ли говорить, что это такое? Стены начинают казаться скалами, которые жутко хочется облазить вдоль и поперек. Нет такого человека, кого бы та моя беда хоть разок не коснулась. Докторов я боюсь, как черт ладана, за версту завидев, обхожу, а тут боль меня за руку взяла и к доктору бегом пригнала. С должным гостеприимством он принял меня, усадил в кресло, взял сверло в руки и глянул на меня (!), так тут вся кровь, что была в моих жилах, разом остановилась и попятилась вспять. Лучшее, что тогда я мог сделать, так это закрыть глаза от греха подальше. Душа к тому времени уже прочно обосновалась в пятках. Сижу и с перепугу разглядываю веки с той стороны в ожидании – что будет. И что чувствую? Ощущение такое, что этот доктор, такой милой наружности, всей объемностью этой своей наружности нырнул в мой зуб, и только носками ботинок уцепился за кромку дырки зуба, и в таком вверхтормашечном состоянии прямо на таком весу лаз для себя внутри высверливает. Так и просидел я, с силой жмуря глаза из боязни, что они сами непроизвольно откроются. И я его перед собой не увижу – чем черт не шутит, ведь ощущения-то были! Тогда следующий мой медицинский кабинет – кабинет психиатра. А как почувствовал, что он оттуда все-таки выбрался и лаз за собой заделал, так я глаза и открыл. Вместе с возвращением к свету мир перевернулся обратно в мою сторону передом, и широко, приветливо улыбался лицом этого доктора. Вместе с тем охватило облегчение – зуб как и не болел вовсе. Даже хотелось этого доктора в знак благодарности покусать. Рассыпавшись в благодарности глупыми похвалами, я пытался хоть на мизерную долю выразить свое облегчение. В ответ он только добродушно скалился и, разведя руки в стороны, щурясь, приплюснув один глаз, говорил:
– Доктора вату не катают!
Только дома, длинными, одинокими вечерами забирала тоска. Дело себе ищет: то постирает что, то приборку совершенно необязательную на сегодня устроит, то что-то по хозяйству отыщет что сделать. А то и просто затопит печь – потрескивает, душу колет, наварит картошечки в мундире, достанет из погреба грибочков да огурчиков, выпьет водочки в одиночестве, усадит котёнка, что давеча около магазина подобрал, себе на колени и бурчит, захмелевший, известный мотивчик себе под нос. Развеет тоску и на боковую – под пуховое одеяло. А котёнок по обыкновению мурлыкается в головах. Одно только тешило – завтра снова к людям.
Че откуда берется
Всяк добрый человек, впервые вступивший на верхо-турскую землю. Тотчас же начинает на себе испытывать благодать, внезапно непонятно как образовывающуюся вокруг него. Местные жители этого состояния уже и не замечают, может, оттого, что они сами, в какой-то мере, пропитаны ею, может быть, самую малость, но обязательно пропитаны. Потому что живут внутри неё. Потому и не замечают. Внешне по ним это совсем не заметно. Тут в шутливой форме можно было бы привести сравнение: это как если бы северный гражданин из тех широт, где растут жимолость, земляника и ещё десяток даров – небольшой выбор, кроме которых остальное он мог видеть только в сезон на рынке, и вдруг он оказался в южных широтах, изобилующих различными фруктами. Где что ни палка в земле с листочками, так фрукт – во рту тает. Оказался в тот момент, когда, скажем, спеют абрикосы. И этих деревьев вокруг стоит, прямо посреди города, столько же, сколько ёлок в лесу в тех местах, откуда он прибыл. Вся земля сплошь усыпана спелыми абрикосами. Ветки до земли провисают. Ешь – не хочу! Дворники не успевают их с тротуаров сметать, точно листья в осень. Так только она ж никчёмная. А тут – абрикос! Южане идут и топчут их! И северный гражданин тут не выдерживает и от изумления восклицает:
– Вы их что, не едите что ли? – рассеянно пожимает он плечами озираясь вокруг себя.
Для местных жителей, мало видавших другие края, сей северный гражданин представляется в непонятном и комичном образе.
«Удивляться абрикосам!? Чудные они, эти северяне!»
Так и для Верхотурца благодать эта является обычным и каждодневным делом. Живут в ней и не замечают её. Привыкшие они просто.
Морозным январским утром, искрящим от сугробов ослепляющими лучами холодного низкого северного солнца, на привокзальной площади стояла старая шестёрка. Хотя было уже светло, но на крыше над водительским местом горел фонарь с шашечками, и со стороны сразу становилось ясно, что этот автомобиль есть местное такси. Движок мерно трудился, нарушая утреннюю тишину. Таксист спал… Из выхлопной трубы паром, клубками вылетал тёплый воздух, остывал на морозе и растворялся. Возраст машины определялся во всём. Начиная с номеров, отчеканенных ещё в те времена, когда регионы не обозначались номерным кодом. Кузов не единожды подвергался шпаклёвке и покраске. В бликах солнечных лучей все неровности различались особенно. И сейчас совсем недавно зад машины претерпел аварию – нанесена шпаклёвка и ещё не закрашена. Крылья по контуру колеса просвечивали ржавчиной. Вопреки своей внешней невзрачности двигатель Жигулей работал чисто и ровно. Диски колёс врезались в утрамбованный снег новыми зимними покрышками с серебреными точками шипов. Приборная панель отполирована до блеска. Под ногами – мытые резиновые коврики. На сиденьях – новые чехлы. Машина вся была обласкана вниманием; хозяину оставалась не подвластной только ржа на кузове, автомобиль неумолимо старел вместе с ним…