– Есть! – зло бросил Степаныч.

Степаныч хотел рассказать об одной женщине. Она сейчас в городе живёт. Великой души человек! Большой души человеческой баба! Святой её никто не считает. По-соседски кто за луком иль спичками разжиться забежит. Кто просто поболтать. Русская баба. Бывает, с кем и поругается. Не без этого. Так фольклором наподдаёт, мало не покажется. Но тот, кто её историю знает, тот в первый раз даже теряется. Верить ли, не верить ли. Правда ли. Святой души человек! А так – просто баба! Хочется верить – ещё такие есть, не одна она. Для Степаныча она всегда являлась сотворённым чудом. Кто знал её, похоже думал. Про себя, не желанием сменным показаться. Хотел он о ней рассказать, да передумал. Толк в этом не видел. Как представил, как вот это «хе-хе» осквернит дорогое, так его передёрнуло.

Сдетонировало:

– Ждут ли тебя мощи нетленные человека, что нёс веру и помощь бедному люду, мощи того, кто шил одежды бедняку и денег не брал, уходил, не пришив только последнюю пуговицу или не сделав последний стежок, такой, который любой сам мог сделать, уходил, пообещав назавтра вернуться доделать и не возвращался. Хотят ли они видеть твою пьяную харю! Попроведать он приехал! Клониться к ним добрый человек едет. Проведывальщик! – Степаныч съехал на обочину и приказал: – Выходи!!

Пассажир заёрзал.

– Ты чё, дед? – не ожидал он такой прыти от молчавшего доселе Степаныча. – Пошутил я, – не хотел он идти дальше пешком.

Как раз на половине пути встал Степаныч.

– Выходи! – Твёрдо приказывал он.

Не впервой Степаныч возил неприятных пассажиров. Впервой высаживал. Не сдержался. Многие не с тем умыслом едут. Скромнее правда. С любопытством. Этот совсем тяжелый какой-то. Пусть едут. Здешний дух в другие места с собой привезут. Возле себя подержут… Выветрится… Хоть сколько-то подержут. Месяц… День… Час… Этот? Пьяный же. Куда его?! Путался Степаныч. Осерчал он от ухмылки, которую мог увидеть в ответ на рассказ, который хотел было уже рассказать. Может, зря… Веру бы увидел и то штришок добрый на его сердце, хоть маленький, да вдруг задумается… Да будет. Сделано…

Пассажир вышел, психом хлопнув дверью. Денег не предложил. Степаныч бы их и не взял. Такие деньги впрок не пойдут. Не верил Степаныч, что деньги не пахнут. Пахнут, ещё как пахнут! Не раз он это говаривал.– Чё откуда берётся?! – рванул он своего жигулёнка с места.

* * *

Старик сидел, вытирал платком глаза. Этот совсем душу растеребил. Куда ж его?

Асфальт не торопливо подстилалось под колёса.

«Чё откуда берётся?!»

– У меня переночуешь, – сказал он старику, – ночью детишек встретим и экскурсию я тебе лучше всякого экскурсовода расскажу, – и чтоб старик совсем не беспокоился, добавил: – Не горюй, дед, решим твою проблему, много не возьму.

Старик всё же засомневался… Не в цене. В другом…

– А выдюжишь? – склонился он вперёд и снизу вверх заглядывал в глаза Степаныча. – Кскурсию справную дашь?

Удовлетворённый молчаливым ответом, выразившимся всезнающей улыбкой, пассажир уже в поднявшемся настроении стал размышлять:

– За ночлег благодарствую, экономия, тебе деньжонки полезнее станутся. Семьдесят вёрст, говоришь, ехать нужно? С тобой тоже не прогадаю… – Он снова засомневался: – Но пояснишь ли всё, сможешь? Правильно будет, коль соглашусь?

– И не сомневайся даже! – радостно воскликнул Степаныч. Радовался он, что завтрашний день без работы не будет, и ещё тому, да как-то по детски – сэкономленным стариковским деньгам. Глянулся старик Степанычу. Тут любой местный горожанин сызмальства историю лучше всякого учёного экскурсовода рассказать может, да поинтересней расскажет. Тут как-то случай был, – рассмеялся он. – Экскурсоводша молоденькая такое загнула: хош стой, хош падай. Она говорит: в месте, где обитал Семион, в Меркушино – Христа распяли. Те, кто до этого в экскурсии были, у виска пальцами покрутили и слушать дальше перестали. Вот и смотри, что они тебе в следующий раз расскажут. Где только их учат? Чё откуда берётся?! Весь город смеялся.

– Согласен я, – сказал старик, – машина твоя справная, тёплая, детишки не помёрзнут. Согласен я.

Он так обрадовался разрешенной проблеме, что, сам того не замечая, отстукивал кончиками пальцев по коленям. Первый раз он здесь. Вертел головой по сторонам. Глаза его просохли. Земля чудес завораживала.

– Ко мне едем, – подмигнул Степаныч.

– Погодь-ка, – встревожился старик, – домочадцы твои противиться не станут… чужой человек… не знакомый… в дом.

– Из домочадцев только баба моя – Лиза. Лиза, Лиза, Лизавета, зимы теплее, краше лета, – пропел Степаныч. – Ей новый человек в радость только будет. Лиза за день так намолчится, я уставший приеду, ей поговорить нужно, мне не до неё, донимает… Вот я и отдых дам себе за счёт тебя, – хихикнул он. – Опять выгода. Она сейчас баню топит, попаримся, косточки твои прогреем. Баба моя квасок знатный настаивает. Достанем холодненького из погреба. Ядрёного… – самодовольно ёрзал Степаныч по сиденью. – Так что готовься, прорвёт её…

Через несколько минут они въехали во двор дома Степаныча.

Старик проснулся поздней ночью. Спать его положили в большую комнату на широкую кованую кровать, какие ещё до войны ковали, заправленную взбитой по старинке пуховой периной и этажеркой сложенными на ней подушками разных размеров от большей к малым. Наполненная теплом перина окутала старика, согревая его тело: кум королю, барин барином! Старику у доброго человека в добром доме было уютно и чувствовал он какое-то умиротворение. Взволнованное ожидание предстоящего дня разбудило его и уже не давало ему спать дальше. Он лежал, закинув руки за голову, и слушал звонкую темноту ночи. Иногда до него доносились скрипучие звуки с морозной тропинки под ногами запозднившихся путников, отдалённый лай собак, в ответ которым отзывалась и собака доброго человека под окном во дворе. В такой момент добрый человек ворочался за стенкой в соседней комнате и недовольно ворчал через сон себе под нос: «Чтоб тебя побрало…» И опять засыпал, уже привыкший к подобным пробуждениям. Полной грудью старик вдыхал уже давно забытые запахи, какие бывают только в срубленных деревенских домах, в которых непременно сложена русская печь; запахи такие совершенно напрочь отсутствуют в городских каменных клетушках; и они, вдруг неожиданно пробравшись в ноздри, начинают баламутить в сознании и обязательно найдут там ностальгию, в которую тут же тот человек, корни которого идут из деревенского образа жизни, через чей нос они в него попали, обязательно в эту ностальгию и впадает. Различались запахи печных углей, а то вдруг пахнёт опарой. Жена доброго человека задумала побаловать гостей пирогами, и опара уже дображивала на печи, кисло-сладкий аромат её расстилался по горнице. Аромат этот он помнил с детства… с тех пор… ещё до войны… когда его и ещё трёх братьев и двух сестёр не определили в детский дом… и мать ещё тогда жива была. И этот совсем невинный аромат всколыхнул горькие воспоминания счастливых времен, которых уже никогда не вернуть и которые тогда были так коротки. Потревоженная память выстроилась в воображение, в котором мать с самого рассвета хлопочет возле печи и этот же кислосладкий аромат опары, потревоживший старика, перерастал в плотный насыщенный аромат пирогов и свежеиспечённого хлеба. Казалось, что сейчас, с последним вытащенным пирогом, мать начнёт будить нас, но этого делать уже было совсем не нужно: запах пирогов сделал за неё это дело. Никто уже и не спал вовсе, и каждый из ребятишек, притаившись, ждал той минуты, когда мать позовёт к столу… Но была тишина… Ночь… Добрый человек посапывал за стенкой… И у печи никого не было. Пироги будут только утром, но запах опары уже рождал их вкус на его губах… Сорванцом он вскакивал с кровати, подбегал к столу, отрезал ломоть от каравая, наливал в крынку молока и уплетал, хрустя поджаристой коркой, за обе щёки… Старик лежал и тело его тихонько вздрагивало. Все спали, и слёз его никто не видел. Иногда он смахивал их рукой и впадал дальше в воспоминания…