думает о тысяче обстоятельств, из-за которых не стоит быть в

ссоре. Высшие стараются не восстанавливать против себя низ

ших, потому что такой-то может при случае послужить поручи

телем, а такой-то может плохо отозваться о вас и, чего доброго,

расстроить брак. Мне кажется, это низкое лицемерие не было

свойственно дворянству. Если в его среде вспыхивала нена

висть, то она выражалась прямо и открыто. Если между родст

венниками возникал разлад, они вели себя необузданнее, но

честнее. Даже в семейных раздорах, даже в столкновениях на

почве ревности сохранялось что-то рыцарское.

281

Чем больше я живу, тем больше убеждаюсь в том, что за

всякую услугу, всякое развлечение, всякое удовольствие, кото

рое вам доставляют, приходится платить — и платить деньгами.

Дружеская статья, написанная о вашей книге, обязывает вас

дать обед, который вам дорого обходится. Добрые отношения,

приятные вечера, которые вы провели у такого-то человека, по

зволяют ему вымогать у вас поручительство. Если вы обедаете

у кого-нибудь, хозяйка дома просит вас принять участие в по

жертвованиях, которые она собирает, или навязывает вам би

леты благотворительной лотереи. Таким образом, обед вне дома

стоит благовоспитанному человеку но меньшей мере десять

франков, и все остальное соответственно. Безвозмездных отно

шений не существует. <...>

Если нас двоих не балует удача и счастливый случай, то

зато у нас есть величайшее благо, какого, быть может, не было

ни у кого с тех пор, как существует мир: повсечасное физиче

ское и духовное общение, единство в двух лицах, к которому

мы привыкли, как к здоровью. Редкостное и драгоценное сча

стье — по крайней мере, судя по тому, какой дорогой ценой

жизнь заставляет нас платить за него, словно оно предмет

всеобщей зависти.

Довольно примечательно, что три человека нашего времени,

наиболее чуждые всему практическому, три писателя, наиболее

преданные искусству: Флобер, Бодлер и мы, — попали при этом

режиме на скамью подсудимых. < . . . >

25 декабря.

< . . . > Есть тип детей, которых напоминает буржуазия. Та

кие дети в младенчестве похожи на утробный плод, а в период

усиленного роста превращаются в сплошной гнойник; дети-чу-

дища, они постепенно распухают, и мозги у них заплывают жи

ром. < . . . >

У людей, потрепанных жизнью и всегда занимавших подчи

ненное положение, обычно какая-то стершаяся, как бы изно

шенная внешность и такие же манеры; и даже когда они гово

рят о том, что сейчас происходит, что они видят или слышат,

создается впечатление, что все их чувства притупились, ум

утратил всякую живость и они уже не способны ни возму

щаться, ни загораться гневом. Эти люди смотрят на все как бы

издалека (мадемуазель Пушар).

282

Вопреки недавним опровержениям, в Париже действительно

человек умер от голода. Он умер прямо на мостовой, и под го

ловой у него вместо подушки были две скрещенные палки от

метел. Рядом с ним лежали озябшие дети, положив голову на

еще теплое тело отца. <...>

Самое любопытное в Музее артиллерии — это облик про

шлой и современной войны. В прежней войне перед вами пред

стает личное, яростное, геркулесовское начало, ее герои — че

ловек в крепости, человек на коне. Современная война кажется

какой-то гибельной механикой, какой-то адской машиной. Мыс

ленно видишь старого ученого, который изобретает в своем ка

бинете нечто вроде пироксилина.

26 декабря.

Рано утром мы отправляемся в больницу Милосердия. Идет

снег, у горизонта небо окрашено зарей, словно рыжими отсве

тами пожара. Камни, покрытые изморозью, просвечивают

сквозь нее, как бы согретые снизу теплыми, красно-бурыми то

нами.

Мы присутствуем при обходе и видим, как в бонбоньерку

кладут сверток, завязанный с обоих концов, — покойницу. Си

мон ведет нас в клинику Пьорри, который, заметив практикан

та с двумя посторонними, громко вопрошает одного из сту

дентов:

— Чем страдает этот больной?

— Болью в лобной, вернее, височной кости.

— Но чем объясняется эта боль?.. Вы его выслушали? Вы

слушайте еще раз!.. Ниже, ниже на три сантиметра... Сударь,

если бы я умер, — говорит он, выслушивая больного, который

выпучил на него глаза, — скажу без ложной скромности, не

осталось бы никого... Вы видите, какая у него селезенка? Она

увеличена на сантиметр со всех сторон, и вот поэтому, благо

даря какому-то излучению, нервы...

Видя, что его от нас заслоняют, он говорит студентам: «Са

дитесь!» — и приказывает принести скамьи. Говорит о своем

инструменте для измерения селезенки, потом, прервав свою

речь, спрашивает:

— А где больной, который лежал на этой кровати? Как же

мне не сказали? Это просто невероятно! Такой исключительный,

такой тяжелый случай... И мне не сказали о вскрытии! Это

просто невероятно, господин Бенуа!

— Но, господин профессор...

283

Не слушая ответа, тот переходит к следующей кровати, по-

вторяя:

— Такой исключительный случай!.. Жаль беднягу...

Больной, — который, впрочем, не болен, а просто хочет про

нести недельку в больнице,— зная о коньке Пьорри, жалуется

на свою мнимую болезнь.

Уже достаточно закаленные, мы спускаемся вместе с прак

тикантом в приемный покой и заходим в хирургический каби

нет, где, сидя на скамейках, посетители ожидают своей очереди,

а за невысокой перегородкой врач принимает больных.

Медленными шагами, пряча голову в засаленный и лосня

щийся воротник своего пальто, вошел бедный старик с видав

шей виды шляпой в дрожащих руках. Длинные, редкие, седые

волосы, изможденное лицо, впалые и почти потухшие глаза...

Он дрожал, как старое засохшее дерево под порывами зимнего

ветра.

Старик показал свою узловатую руку с большим желваком

на запястье.

— Вы кашляете? — спросил его практикант.

— Да, сударь, сильно, — ответил он тихим, жалобным и

робким голосом. — Но болит-то у меня рука.

— Да, но мы не можем вас принять. Вам надо пойти в Пар-

ви-Нотр-Дам.

Старик молча смотрел на него.

— И не обращайтесь к хирургу, а попросите, чтобы вам

дали лекарство... Лекарство! — повторил практикант, видя, что

он не двигается с места.

— Но у меня болит здесь, — опять тихо повторил старик.

— Вас вылечат, понимаете, вылечат от кашля, а тогда прой

дет и это.

— В Парви-Нотр-Дам, — смягчив свой грубый голос, повто

рил ему привратник, толстяк с седыми усами бывшего солдата.

В окно было видно, как хлопьями падает снег. Бедный ста

рик, не говоря ни слова, ушел, все еще держа в руке шляпу.

— Бедняга, какая погода!.. Это далеко! — сказал приврат

ник. — А он, может, и пяти дней не протянет.

Практикант сказал нам:

— Если бы я его принял, Вельпо назавтра выставил бы

его. Ведь это совсем развалина, как у нас в больнице говорят...

Да, бывают такие тяжелые моменты... Но если бы мы прини

мали всех чахоточных, — а Париж такой город, где люди быстро

изнашиваются! — у нас не было бы места для других.

Этот случай взволновал меня здесь больше всего.

284

Можно сделать так: сестра *, направляясь в бельевую, вхо¬

дит в кабинет и видит эту сцену.

Затем мы осматриваем бывшую ординаторскую, расписан

ную художниками из числа друзей практикантов: Франсе, Ба-

роном — которому взбрело в голову нарисовать больных аму

ров с рукой на перевязи, стучащихся в дверь больницы, и при

выходе из нее, снова стреляющих из лука; Гюставом Доре,