свидетельствуют все газеты. Образ сего бога, или Христа, будет

фигурировать в церквах уже не в виде всяких нерукотворных

ликов и недостоверных изображений, являющихся плодом фан

тазии художников, а в виде фотографических портретов.

Я очень хорошо представляю себе фотографию бога, да еще в

очках! В этот день цивилизация достигнет своего апогея.

292

28 января.

Зашел к нам Сен-Виктор, рассказал новость: Мюрже при

смерти; он умирает от ужасающей болезни, при которой чело

век гниет заживо, от старческой гангрены, еще усугубленной

карбункулами, — тело распадается на отдельные куски. На днях

кто-то стал подстригать ему усы — и усы остались в руке вме

сте с губой. Рикор говорит, что, если ампутировать ему обе ноги,

это продлит ему жизнь, но на неделю, не больше.

Смерть кажется мне порою какой-то жестокой иронией,

шуткой неумолимого бога. Последний раз я видел Мюрже с

месяц тому назад в кофейне «Риш» — он превосходно выглядел.

Был таким веселым, таким довольным: его пьеска * имела

большой успех в театре Пале-Рояль. Газеты писали об этом

пустячке больше, чем о всех его романах, вместе взятых; и он

говорил, что глупо гнуть спину над писанием книг, за которые

никто спасибо не скажет и денег не платит, и что отныне он

станет работать только для театра и зарабатывать кучу денег.

И вот финал этого «отныне».

А ведь если подумать, есть в его смерти что-то библейское.

Это разложение заживо представляется мне как бы смертью

самой Богемы, — здесь все нашло себе завершение: и жизнь

Мюрже, и жизнь того мира, который он изображал, — изнури

тельный ночной труд, нищета и кутежи, стужа и зной, безжа

лостные к тем, у кого нет домашнего очага; недолеченные ве

нерические болезни; поздние ужины, после целого дня без

обеда; рюмочки абсента, которыми утешаются, снеся последние

пожитки в ломбард; и все, что изматывает, сжигает, губит

человека, все вопиющие нарушения телесной и духовной ги

гиены, из-за которых человек в возрасте сорока двух лет сгни

вает заживо, настолько растратив все жизненные силы, что даже

не способен испытывать страдания и жалуется только на одно —

что в комнате воняет гнилым мясом, — а это гниет он

сам. < . . . >

30 января.

Со всех сторон к смертному одру Мюрже летят изъявления

сочувствия. Его издатель. Мишель Леви, получивший барыш

в две тысячи пятьсот франков на «Жизни богемы», заплатив за

нее Мюрже пятьсот, теперь великодушно прислал ему сто.

Г-н Валевский, едва узнав о его болезни, прислал ему пятьсот

франков вместе с письмом, может быть даже собственноруч-

293

ным; сам г-н министр берет на себя расходы по предстоящему

погребению *. Министры всегда проявляют щедрость, когда

нужно похоронить писателя. Жаль, что писатели не могут

еще при жизни получить деньги, которые тратятся на их по

хороны.

Вечером мы говорим о том, что весь день нас почему-то

не покидало мучительное чувство печали, тоски, уныния. В

чем дело? Не в смерти Мюрже; это смерть товарища, но не

друга, и вдобавок еще человека безмерно эгоистичного. К то

му же он принадлежал к нашей профессии, но не к нашему

кругу.

Дело и не в деньгах, из-за которых мы беспокоились все

последние дни: вчера как раз наши тревоги кончились благо

даря получению суммы, которую мы полагали потерянной.

И не в физическом недомогании — как раз сегодня мы случайно

оба здоровы. И не в каких-либо огорчениях, связанных с лите

ратурными делами: мы не встречали никаких отказов, не пере

живали никаких неудач ни вчера, ни сегодня, — напротив, вчера

мы получили по почте рекламное сообщение о нашей новой

книге.

Нет решительно ничего, чему можно было бы приписать

взвинченность наших нервов и дурное расположение духа.

Увы! Неужели чувство печали может возникнуть вот так, бес

причинно? Или есть все же какая-то причина для нашего дур

ного настроения, только мы не можем распознать ее? Может

быть, это чувство досады на тусклую жизнь, которую мы ве

дем, — жизнь, ставшую последнее время еще более плоской,

жизнь, в которой все заранее известно и ничего не случается, —

даже писем нет для нас у швейцара, — жизнь, в которой ничто

не волнует, все люди кажутся совершенно одинаковыми?

Может быть, причина этой пустоты, этого упадка — пере

рыв в работе, ленивый роздых, который мы устроили себе в

самый разгар писания романа? А может быть, попросту — хоть

я и не смею в этом себе сознаться — дело в тех двух газетных

строчках, прочитанных мною нынче утром, где перечислены

современные романисты, а мы не упомянуты?

Хочется думать, что причина — во всем этом или в какой-то

части этого. Ведь было бы поистине от чего прийти в отчаяние,

если бы чувство тоски могло рождаться в нас не только от фи

зических страданий, денежных затруднений, уколов самолюбия

и печали об ушедших, но в довершение всего еще и само по

себе.

294

Четверг, 31 января.

Мы топчемся в грязи во дворе больницы Дюбуа; стоит сы

рой, промозглый туман. Небольшая часовня не может вмес

тить всех — нас здесь свыше полутора тысяч: литература в

полном составе, все факультеты — в течение трех вечеров сту

дентов сзывали по кофейням Латинского квартала; а еще —

виноторговец Диношо и сводник Марковский.

Глядя на эту толпу, я размышляю о том, какая все-таки

странная вещь это «воздаяние по заслугам» на похоронах, этот

суд, который вершат живые потомки над еще животрепещу

щей славой или достоинством. За гробом Генриха Гейне шло

шесть человек, за гробом Мюссе — сорок... Гроб писателя, как

и его книги имеют свою судьбу.

Впрочем, все эти люди прячут под лицемерной маской такое

же глубокое равнодушие, с каким Мюрже относился при жизни

к ним. Готье распространяется о «значении здоровой пищи» и

делится с нами своим открытием: оказывается, странный при

вкус растительного масла в бифштексах, так долго ему непонят

ный, объясняется тем, что скот откармливают нынче выжим

ками сурепицы. Рядом кто-то разговаривает о библиографии

эротических сочинений, о каталогах порнографических книг.

Сен-Виктор добивается сведений о книге Андреа де Нерсиа «Бес

в ребро». Обрие премило острит, говоря, что Луи Ульбах напо

минает ему епископа на каторге, — у того в самом деле неве

роятно ханжеский вид.

Воскресенье, 3 февраля.

Появились некрологи, статьи, надгробные речи. Перья вы

плакали все свои чернильные слезы. На все лады прозвучал

погребальный звон. Стала уже возникать легенда о Мюрже —

герое Бедности и гордости литературы. Поэтизируют его бук

вально с головы до ног. Рисуют его скромный домашний очаг,

а на фоне этого очага некую новую Лизетту *. Пишут не только

о его таланте, но и высоких добродетелях, о его добром сердце,

даже о его собаке...

Полно, к чему все это вранье, эти сантименты и реклама!

Мюрже был беден и старался как-нибудь извернуться. Он вы

прашивал авансы в редакциях газет. То там, то сям выуживал

деньги вперед... В жизни он был так же неразборчив в сред

ствах, как и в литературе. Он обладал даром смешить, был за

бавен — и опустился до роли приживалы; обеды, ужины, по

ходы в дома терпимости, рюмочки аперитива — все это за

295

чужой счет, заведомо без отдачи. Как о товарище о нем нельзя

сказать ничего — ни хорошего, ни дурного. По-моему, он был

чрезмерно снисходителен, в особенности к людям бесталанным.

О них он говорил охотнее, чем о прочих. Он был законченным

эгоистом. Вот каким был Мюрже, если уж говорить начистоту.