этот запах духами, то их аромат, обостряясь и затем притупля

ясь, отдает вощаной мазью.

Нам нужно завтра же, и поскорее, вывести себя из этого со

стояния какой-нибудь встряской, чтобы вернуться к прежнему

умонастроению, к прежним помыслам и заботам. Когда ты так

захвачен и чувствуешь, что в голове у тебя пульсирует драма

тичность увиденного и материалы твоего произведения вну

шают тебе своеобразное чувство страха, — чт о для тебя какой-

то там успех! Ведь не к нему ты стремишься, а к тому, чтобы

выразить в своей книге то, что ты видел своими глазами и гла

зами своей души! < . . . >

В событиях нет ничего непредвиденного, люди благо

разумны, и это-то мне всего более отвратительно в том, что я

наблюдаю вокруг и что когда-нибудь станет историей! Не хва-

288

тает какого-нибудь великого помешанного, какого-нибудь одер

жимого, какого-нибудь Барбароссы или Людовика Святого,

который все опрокинул бы вверх дном и могучим ударом перевер

нул судьбы людей. Среди королей нет ни одного, которому про

исходящее так подействовало бы на нервы, чтобы он очертя го

лову бросился в схватку. Нет, все подчинено буржуазному здра

вому смыслу. Послереволюционные короли напоминают мне

Прюдома, который обворован жуликом, но не поднимает шума,

потому что иначе пришлось бы дать или получить оплеуху.

Монархи шарят в своем кармане, чтобы выяснить, могут ли они

начать войну. Австрийский император боится банкротства.

И все они прощупывают друг друга. Ни одного характера! Ни

одного безумца! — что, впрочем, то же самое... Ни один не спо

собен даже поддаться ярости! < . . . >

Поистине ни в какую эпоху истории человечества, даже во

времена величайшего духовного упадка, жизнь не являла столь

развращающих примеров. Настоящий апофеоз преуспевающих

каналий. Эти люди, нагло выставляя напоказ свои состояния,

нажитые с такой легкостью, на каждом шагу как бы говорят

порядочному человеку: «Ты жалкий дурак!» < . . . >

19 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

ГОД 1861

3 января.

Шенневьер принес нам новое издание своих «Нормандских

сказок». Заново просматривая их, мы говорим о том, как гру

стно, что этот человек занимается вещами, ему несвойствен

ными: ему бы, с его талантом, воскрешать старину X века, ра

ботать над добротным нормандским романом, подробным и ис

полненным эрудиции, а он вместо этого берет на себя роль

финсониевского Плутарха *.

Разрезая страницы этой книги, мы вдруг начинаем пони

мать, чего именно всегда так не хватает нам у Флобера: в его

романе недостает сердца, точно так же как нет души и в его

описаниях. Сердечность таланта — дар весьма редкий; в наши

дни им владеет Гюго наверху и Мюрже — внизу; но когда я го

ворю о сердечности таланта, я вовсе не имею в виду сердечно

сти в жизни, — порой это вещи противоположные.

Видел сегодня, как полицейские схватили какого-то жалкого

горемыку. Толпа была на стороне полицейских. Право, нет

больше парижан, нет больше французского народа. < . . . >

Вторник, 8 января.

Всем направлением нашего творчества, значением наших

романов, новизной исторических воззрений, родственными свя

зями, инстинктивными чувствами, вкусами, причудами, кото

рые становятся нынче модой, физическими потребностями и ду

ховными стремлениями, — всем решительно мы принадлежим

современности; но — странный контраст — наряду с этим мы

более чем кто-либо чувствуем себя людьми другой эпохи; мы

словно связаны тайными нитями с наследием иных нравов, за

конами иного общества.

290

Выходим после лекции Филоксена Буайе о Шекспире, не

сколько удивляясь его речистости, изобилию образов, искусно

сти сравнений, утонченности суждений — словом, всему тому

шумному потоку слов и образов, которые извергает из себя

этот человек. Что-то вроде пифии, прорицающей со своего тре

ножника, — неистовые жесты, гневно сжатые кулаки, которыми

он потрясает над головой, закатывание глаз — так, что видны

белки, — длинные седеющие волосы, ниспадающие ему на

уши.

По существу все это — произнесенный вслух, продекламиро

ванный фельетон, попурри из всех родов красноречия. Какая-то

смесь проповедника с комедиантом.

К несчастью, он все норовит свернуть на эту ужасную фило

софию истории — прескверную выдумку новейших историков,

которая состоит в том, что факты подаются вперемежку со вся

кими туманными и высокопарными словами вроде «человече

ство», «человеческая солидарность», «душа человечества», «че

ловеческие принципы» и проч. В результате, Филоксен Буайе,

говоря о смерти Кориолана, выражается так: «Кориолан умер,

замурованный в своей формуле». Это буквально! Ничто не

действует мне так на нервы, ничто не вызывает такого чувства

скуки, как все эти словеса, опьяняющие слух, — вроде «цивили

зация» и проч., — с помощью которых критики, в своем лириче

ском энтузиазме, переносят людей прошлого в будущее или на

стоящее и приписывают им обдуманные намерения переделать

общество и обновить мир.

Ничего нет глупее подобных попыток превратить гениаль

ных людей вроде Шекспира в апостолов человечности, ибо ге

ниальный Шекспир был и остается попросту гениальным чело

веком, — мне так и кажется, будто я вижу его тень, и если

только тени способны слышать, она, вероятно, таращит глаза

от удивления, слыша, какие апостольские деяния приписывает

ей сей исступленный комментатор. < . . . >

Материнство в буржуазной среде окрашено каким-то идо

лопоклонством, вызывающим во мне отвращение. Мать обо

жает своего ребенка не как свою плоть и кровь, а как нечто

существующее вне ее. Впрочем, это идет издалека. Узурпация

власти ребенком восходит к католицизму. Ребенок — бог в семье

со времен Иисуса Христа. Богородица — первая буржуазная ма

маша. < . . . >

291

10 января.

Мы на премьере «Бесстыжих» * Эмиля Ожье; в то время как

на сцене кривляется Гот, играющий роль нового Шонара —

грубую карикатуру на журналиста, — Гэфф, сидящий в ложе

позади меня, шепчет: «Изобразить тип журналиста — дело не

возможное. Нет особого типа журналиста — это вы, я, мы все;

никаких драм в нашей среде не происходит... Все совершенно

просто и ясно, ничего такого сложного. И подлостей таких мы

не делаем... Когда немного знаешь жизнь, видишь, что в ней

нет ничего таинственного, никаких крупных событий. В жизни

все просто, безыскусно и весело...» А я слушаю его и думаю:

«Какой интересный тип являет собой этот человек, сидящий

сейчас позади меня, — сколько в нем изысканности, тонкости,

как он многогранен и как искусно носит он маску, скрывая

подлинное свое лицо, подлинную свою жизнь за всеми этими

парадоксами». Потом снова гляжу на сцену, на этот кривляю

щийся силуэт, неуклюже очерченный, глупый, лишенный свое

образия и жизненной правды, — и я не первый уж раз думаю

о том, как грубы изобразительные средства театра, неспособ

ного передать правдивые и тонкие наблюдения над внутренней

историей того или иного общества. < . . . >

14 января.

< . . . > Вот то, что явится одной из главных особенностей на

ших романов: это будут самые историчные из романов нашего

времени, для духовной истории нашего века они представят

наибольшее количество фактов и правдивое изображение

правды жизни. < . . . >

Статистика — это самая главная из неточных наук.

Иногда я думаю, что наступит день, когда у народов по

явится некий бог — бог вочеловеченный, личность которого за