Что он в особенности заметил у Гюго, так это отсутствие мысли,

хотя тот и выдает себя за мыслителя. Флоберу это нравится, и

вот почему: «Гюго не мыслитель, он сама природа! Врос в нее

по пояс. В крови у него древесный сок».

238

Потом переходим на комедию мести, которой требует наше

время, но публика не выдержит, — нечто вроде пьесы под загла

вием «Враки». И все трое единодушно решаем, что нет более

грязной проституции, чем нынешнее проституирование семей

ных привязанностей, постоянный припев обывателей, бедняков,

шарлатанов: «Моя мать», книжные посвящения — «Моей ма

тери» и т. п.

Откровенно признаемся друг другу, что презираем до нена

висти творения в духе Фейе. «Это евнух!» — кричит Флобер.

Это Мюссе для семейного чтения, как мы впервые его окре

стили. И, говоря о низкопоклонстве перед женщиной в книгах

Фейе, создавшем ему хорошую рекламу, Флобер уверяет нас:

«Это же доказательство, что он женщину не любит... Люди, лю

бящие женщину, пишут о том, сколько они из-за этого выстра-

дали; а любишь ведь только то, от чего страдаешь». — «Да, —

говорим мы, — этим объясняется материнское чувство».

Ему приносят три толстых тома ин-кварто, отпечатанных в

Императорской типографии, о копях Алжира; он рассчитывает

найти там некоторые сведения о копях, необходимые ему для

описания Туниса.

Когда мы заводим речь о «Госпоже Бовари», он говорит нам,

что только один тип был взят им с натуры, и то очень прибли

зительно, — отец Бовари; это некий Эно, бывший казначей ар

мии Империи, хвастун и распутник, негодяй, способный на все,

вымогавший деньги у своей матери, угрожая ей саблей, всегда

в фуражке, в сапогах, в кожаных штанах; в Соттвиле — свой

человек в цирке Лалана, так что тот захаживал к нему выпить

горячего винца прямо с плиты, из плошек, а наездницы разре

шались у него от бремени.

Флобер одевается, чтобы идти обедать к г-же Сабатье, Пред

седательше, у которой и происходят эти знаменитые воскресные

обеды, посещаемые Теофилем Готье, Руайе, Фейдо, Дюканом и

Флобером. По дороге он рассказывает нам о забавном ответе

Лажьерши ее прежнему поклоннику, снова возымевшему жела

ние спать с ней: «Ты ведь помнишь, какой у меня был живот?

Гладкий, как суворовский сапог! А теперь он весь гармошкой».

Принято простоту античных произведений противопостав

лять сложности и изысканности современных. Ссылаются на

красоты Гомера, эти наивные картины, все содержание которых

сводится лишь к героическим происшествиям чисто физиче

ского характера: к ранению одного человека, смерти другого. Но

разве теперь заинтересуешь постаревшее человечество эпиче-

239

скими сказками о его детстве? Все усложнилось в человеке. Фи

зическая боль усилена духовными страданиями. Сегодня уми

рают от анемии, как в давние времена от удара копьем. Изобре

тен метод наблюдения в искусстве и микроскоп. Характеры

стали похожи на костюмы Арлекина. Но относительно произве

дений нашей эпохи, связанных с ней, как творчество Бальзака,

возникает вопрос, в такой ли степени им обеспечено бессмертие,

го есть всеобщее понимание, как творчеству древних, рисую

щему примитивные помыслы, голые ощущения, этому грубому

повествованию о неутонченных людях той ранней стадии, когда

человеческая душа была сама природа.

Искусство нравиться как будто просто. Надо соблюдать

только два правила: не говорить другим о себе и постоянно го

ворить им о них самих. < . . . >

Либерализм всегда будет очень сильной партией. В нем —

величие человеческой глупости и лицемерия.

Получил письмо от г-жи Санд *, теплое, как рукопожатие

друга... В общем, успех нашей книги — только в признании лю

дей понимающих, она не распродается. В первые дни мы ду

мали, что продажа пойдет очень успешно. И вот за две недели

продано только пятьсот экземпляров, неизвестно, дождемся ли

мы второго издания.

А все-таки мы втайне гордимся нашей книгой; она, что бы

там ни было, невзирая на нарочитое молчание газет, будет

жить. Спроси нас кто-нибудь: «Вы, значит, очень высоко себя

цените?» — мы сказали бы на манер Мори: «Очень низко, когда

рассматриваем себя; очень высоко, когда сравниваем себя с дру

гими».

Хорошо быть вдвоем, чтобы служить друг другу поддерж

кой перед подобным безразличием, подобным отказом в успехе;

хорошо быть вдвоем, чтобы обещать себе побороть судьбу, ко

торую у вас на глазах насилует столько немощных.

Быть может, когда-нибудь эти строки, написанные нами

хладнокровно и без отчаяния, научат мужеству тружеников

другого века. Пускай же они знают, что после десяти лет ра

боты и выпуска в свет пятнадцати томов, после стольких бес

сонных ночей и стольких доказательств добросовестности, после

успехов, после написания исторического труда, получившего в

Европе должную оценку, наконец, после этого романа, в кото

ром даже нападающие признают силу мастерства, — ни один

240

журнал, ни одна газета, большая или маленькая, не протянули

нам дружеской руки, и мы спрашиваем себя, не придется ли

нам следующий наш роман издавать за свой счет. А между тем

самых жалких крохоборов эрудиции и самых мелкотравчатых

кропателей новелл печатают, оплачивают, переиздают! Но если

бы в наше время приходилось защищаться только против од

них дураков, людей бездарных, никому, в сущности, не мешаю

щих! Нет, приходится бороться, и притом безоружными, против

очковтирателей, против успеха всяких Уссэ и Фейдо, вознесен

ных рекламой, против успеха, создаваемого договорами, по ко¬

торым автор обязуется заплатить шесть тысяч франков за объ

явления и только тогда получить гонорар.

Суббота, 17 марта.

Самая приятная вещь на свете: хороший актер в плохой

пьесе. Смотрел Полена Менье в «Лионском курьере» *. Лучший

в наши дни актер, великолепный создатель типа: игра, построен

ная на наблюдениях, словно романы с натуры. Игра по-совре-

менному, когда все изучено, взято из самой жизни. Голос, под

слушанный в трущобах, костюм, жесты, мимика, выразитель

ность плеч, подсмотренные в какой-нибудь малине, взятые у

живых людей; маска преступника, в которой сочетаются морды

гориллы и лягушки. — Итак, в наш век правда обнаруживается

и поражает повсюду: в романе, переходящем в роман нравов,

в пьесе, переходящей в драму, и даже в акварели, впервые от

важившейся на передачу яркости тонов, соответствующих при

роде.

Полен Менье — единственный сегодня актер, заставляю

щий зал содрогаться и чувствовать, что холодок пробегает по

спине, как в былые дни при игре Фредерика Леметра. < . . . >

26 марта.

Прочел в последнем томе сочинений г-на Тьера десять строк

о Наполеоне в Фонтенебло *. Как! Удар грома, обрушившийся

на Титана, погребение заживо Карла V — обо всем этом расска

зывает какой-то Прюдом, который под конец, хлопнув себя по

ляжкам, разражается, строчек на восемь, сравнением своего ге

роя с величественным и прекрасным дубом, теряющим к осени

листву!

Бывают дни, когда я спрашиваю себя, не объясняется ли

чудовищный успех Скриба и Тьера тем, что каждый читающий

их заурядный человек в глубине души убежден, что если бы он

16 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

241

взялся сочинять пьесу или писать историю, то сочинил бы пьесу

г-на Скриба, написал бы историю, как г-н Тьер. Не унижать

публику — вот великий секрет этих удачливых посредственно

стей, любимчиков фортуны. Тут то же самое, что рассказывал