г-жи Коле, где под именем Леонса обрисован Флобер; * время

от времени Шолль, желая привлечь к себе внимание, что-нибудь

врет или разделывает кого-нибудь из отсутствующих, а кончает

тем, что клянется переломать Лурине кости.

От десерта Дош убегает на генеральную репетицию «Нор

мандской Пенелопы» *, завтра первое представление... У Сен-

Виктора ничего нет для фельетона, и он также отправляется на

репетицию, вместе с Шоллем.

И вот, оставшись в тесном кругу, говорим о театре. Фло

бер усаживается на своего конька, на эту славную клячу: «Те

атр не искусство, тут — просто секрет. Я подглядел его у тех,

кто им владеет. Вот он. Сперва надо выпить несколько стака

нов абсента в кофейне «Цирк», потом говорить о любой пьесе:

«Не дурно, но... купюры!», повторять: «Да... только пьесы-то

нет!» — и, главное, вечно строить планы и никогда пьес не пи

сать... А напишешь пьесу или хотя бы статью для «Фигаро» —

вконец прогоришь! Я узнал этот секрет от одного дурака, но к

нему-то он попал от Ла Рун а. Ведь это Ла Руна принадлежит

великолепное изречение: «Бомарше — предрассудок»... — Бомар

ше! — восклицает Флобер. — Да пускай ваш Ла Руна идет ко

всем чертям! Пускай попробует сочинить хотя бы такой тип,

как Керубино».

Флобер никогда не соглашался на переделку «Госпожи Бо-

вари» для сцены, считая, что любая идея допускает только

одну отливку, имеет только одну задачу, и, не желая доверить

свое произведение какому-нибудь Деннери, отшучивается:

«Знаете ли вы, чт о обеспечивает успех на Бульварах? Надо,

чтобы публика угадывала продолжение. Однажды я оказался

рядом с двумя женщинами; проглядев одну сцену, они расска

зывали следующую: по ходу действия сочиняли всю пьесу!»

Заходит разговор о людях нашего круга, о том, как трудно

найти среди них человека, с которым можно бы было ужиться,

который был бы порядочным, не слишком надоедливым, без

мещанских предрассудков и хорошо воспитан. Шарль Эдмон

уверяет, что знает таких с десяток, но может назвать лишь

трех-четырех. И все начинают сожалеть о недостатках Сен-Вик

тора, а ведь из него мог бы получиться такой славный друг!

229

У этого доброго малого душа — потемки, он никогда не откроет

вам своего сердца, даже когда доверчив и откровенен умом;

иной раз, после трех лет близкого знакомства и даже дружбы,

он внезапно обдает вас холодностью и пожимает вам руку,

словно первому встречному... Флобер объясняет это воспита

нием, говорит, что три установленные у нас формы, три рода

воспитания — религиозное обучение, армия и Нормальная шко

ла — оставляют в характере человека неизгладимый след. <...>

Затем в гостиной, заволоченной сигарным дымом, с нами

остается только он один; он крупно шагает по ковру, задевая

головой шарик люстры, и, в порыве откровенности, как с духов

ными братьями, делится с нами своими мыслями.

Рассказывает о своей уединенной дикой жизни, даже в Па

риже замкнутой, упрятанной от всех. Терпеть не может театра,

так что его единственное развлечение — воскресный обед у

г-жи Сабатье, «Председательши», как ее называют в кружке

Готье; деревню не переносит. Работает по десять часов в день,

но растрачивает уйму времени, забываясь за чтением, посто

янно отвлекаясь в сторону от своей работы. За стол сядет в

полдень, а распишется только к пяти; на чистом листе бумаги

писать не может, ему нужно сначала набросать на нем ряд мыс

лей, — как художнику, сделать подмалевку.

Затем говорим о том, как мало читателей интересуется ма

стерством произведения, ритмом фразы, собственно красотой

вещи:

— Понимаете ли, как бессмысленно работать над изъятием

ассонансов из фразы или повторений слов на одной и той же

странице? Кому это нужно?.. А затем, даже когда произведение

удалось, его успех — не тот, которого вы хотели. Успех «Гос

пожи Бовари» вызван ее водевильными моментами. Успех все

гда связан с какими-то побочными сторонами... Да, форма, но

кому она приносит радость и удовлетворение? Заметьте, что

именно форма и вызывает подозрение у правосудия, у судей,

они ведь за классику... Но никто классиков и не читал! Восьми

литераторов не отыщете, кто прочитал бы Вольтера, действи

тельно прочитал. Не наберется и пяти, кто знал бы хоть по на

званиям пьесы Тома Корнеля... А образы, их у классиков —

полным-полно! Трагедия — сплошь одни образы. Никогда Пет-

рюс Борель не осмелился бы на подобный безумный образ:

Сожжен таким огнем, что я зажечь не мог *.

Искусство ради искусства? Вряд ли кто возводил его на та

кую высоту, как классик Бюффон, сказавший в речи при при-

230

еме в Академию: «Форма выражения истины важнее для чело

вечества, чем сама эта истина» *. Чем это не искусство ради

искусства! А слова Лабрюйера: «Искусство писать — это искус

ство определять и изображать»? *

Потом Флобер называет нам три свои часослова стиля: Лаб-

рюйер, некоторые страницы Монтескье, некоторые главы Шато-

бриана; и вот, выпучив глаза, с разгоревшимся лицом, подняв

руки, как для объятий, приняв позу Антея, он воспроизводит

на глубоких грудных нотах отрывки из «Диалога Сциллы

и Евкрата» *, и его голос звучит медью, походит на рычание

льва.

Флобер вспоминает непревзойденную статью Лимерака о

«Госпоже Бовари», и особенно заключительные слова: «Как

можно позволять себе столь недостойный стиль, когда на тро

не — первый писатель из пишущих на французском языке,

Император?»

Беседуем о его карфагенском романе, доведенном до поло

вины. Он рассказывает о своих изысканиях, о своей работе,

о прочитанном, о груде заметок, которая могла бы послужить

пьедесталом для какого-нибудь Бэле; а затруднения со словами,

необходимость передавать термины перифразами... «Знаете ли

мое единственное желание? Хочется, чтобы умный порядочный

человек засел бы с моей книгой часа на четыре, и я угощу его

славной порцией исторического гашиша. Только этого я и доби

ваюсь... А в общем, работа — все-таки лучшее средство хоть

что-то стибрить у жизни!»

25 января.

Совсем как бывает при первом представлении пьесы: нас

гонит на улицу какое-то волнение, что-то вроде смутного ожи

дания модных в наше время грубых выпадов, пощечины, что

ли, или удара палкой, чего-то неизвестного, — и мы убегаем

из дому, как из вялой, расслабляющей среды.

И вот мы на бульваре Тампль, в рабочем кабинете Флобера;

окно выходит на бульвар, на камине — золоченый индусский

идол. На столе — страницы его романа, почти сплошь зачерк

нутые.

От его радостных, горячих, искренних поздравлений с нашей

книгой становится хорошо на душе. Мы гордимся такой друж

бой, прямой, открытой, в ней здоровая непринужденность и щед

рая откровенность. <...>

231

Понедельник, 30 января.

У Дантю нам говорят, что в утреннем выпуске есть статья

Жанена. Покупаем «Деба» в видим восемнадцать колонок о на

шей книге. Можно было рассчитывать на статью по меньшей

мере благожелательную, а взамен — один из самых зверских

разносов, на какие способен Жанен. Во всей этой фельетонной

пене кроется настоящее вероломство: книга наша выдается за

произведение, стремящееся унизить литературу, за памфлет,

направленный против нашей же братии, за мстительную едкую

клевету *. А между тем эта книга — лучшее и самое мужествен

ное дело нашей жизни! Книга, показывающая все низкое в ли