только существует. Отбросьте от любви чувственное начало,

влечение полов, и тогда она совпадет с нашим отношением друг

к другу: разлучить нас — все равно что разлучить пару таких

птиц, которые могут жить только вдвоем. В отсутствии другого

каждому из нас не хватает второй половины его я. У нас

221

остаются только полуощущения, полужизнь, мы словно разроз

нены, как книга из двух томов, когда затерялся первый. Вот,

думается мне, в чем сущность любви: ни полноты чувств, ни

полноты жизни в разлуке.

Но разве любовь такова? Ведь у нас к слиянию сердец при

соединяется еще и полное слияние умов, столь характерное для

нас, полное единство всего духовного существа... Я польстил

любви, сравнивая ее с нашим братским союзом.

16 ноября.

Встречаю на вокзале Флобера, провожающего свою мать и

племянницу в Париж, где они будут жить зимою. Его карфа

генский роман доведен до половины. Рассказывает мне о своих

затруднениях, прежде всего о работе, которую ему пришлось

проделать, чтобы убедиться в достоверности своего повествова

ния. Затем — об отсутствии словаря, из-за чего ему приходится

для обозначения званий прибегать к перифразам. Чем дальше,

тем труднее. Приходится размазывать местный колорит, как

соус.

Говорим об Абу; Флобер согласен со мною в том, что явная

нехватка ума привела Абу к полной беспринципности: «К тому

же такие темы требуют серьезного отношения». Сам Вольтер,

заговаривая об этом, весь корчится в конвульсиях, его тря

сет лихорадка, и он, с пеной у рта, восклицает: «Раздавите

гадину!» < . . . >

Неделю тому назад отнес в гранках наших «Литераторов»

Мишелю Леви, который тут же спросил: «Моих друзей, надеюсь,

не затрагиваете?» Сегодня выслушиваю его ответ. Он огорчен:

«Ну, будь что-нибудь другое... Но издать роман против Виль-

мессана! * Вы поймите, он меня засадит!» Словом, он не осме

ливается. — Странное явление — трусость тех, кто не дерется, не

может драться и не должен драться.

Понедельник, 21 ноября.

<...> Кажется, все браки теперь совершаются на условиях,

твердо гарантирующих сохранность приданого. Еще одна харак

терная черта времени, черта нашей буржуазии. Нынеш

ние отцы и матери не прочь отдать любому мужчине тело, здо

ровье и счастье дочери, но спасают капитал.

По существу, без всяких преувеличений, монета в сто су —

подлинный бог нашего времени. Вот поразительное свцдетель-

222

ство. Вспомните театр разных веков, разных народов — вы най

дете там драматические столкновения страсти, чувства, много

смешного. Но не найдете там ни драм, ни страстей, связанных

с денежным вопросом. Сегодня же существует только одна

пьеса: деньги. И весь драматизм на наших сценах, начиная с

Одеона и кончая Французами, это драматизм денег: брачного

контракта и завещания. Если вся душевная жизнь некоего об

щества, народа, даже юношеские страсти находятся под абсо

лютной властью денег, то не угрожает ли такому обществу, та

кому народу денежная революция? < . . . >

Мы бываем только в одном театре. Все остальные нам

скучны и раздражают нас. Нам противен тот смех, каким пуб

лика награждает все вульгарности, гнусности и глупости. Наш

театр — Цирк. Мы смотрим на акробатов и акробаток, на клоу

нов, на артисток, прыгающих через затянутый бумагой обруч,

на всех исполняющих свои номера и свои обязанности: во всем

мире они — единственно неоспоримые таланты, абсолютно убе

дительные, как математика, или, вернее, как опасный прыжок.

Нет тут ни актеров, ни актрис, создающих видимость таланта:

циркачи или падают, или не падают. Их талант — факт.

На этих мужчин и женщин, рискующих переломать себе

кости ради нескольких хлопков, мы глядим с замиранием

сердца, с каким-то жестоким любопытством и в то же время с

симпатией и состраданием, будто эти люди одной с нами породы,

будто все мы — Бобеши, историки, философы, паяцы и поэты —

равно геройски прыгаем для этой дуры публики.

Кстати, знаете ли вы, что самое большое превосходство муж

чины над женщиной проявляется в опасном прыжке? <...>

29 ноября.

Книгоиздательство Амио возвращает мне мою книгу «Лите

раторы», оговариваясь, что оно — книгоиздательство мир

ное. < . . . >

Посылаю эту бедную книжицу к Дантю, хотя его издатель

ская смелость не внушает мне особого доверия. Доведем до

десятого, и тогда поставим крест.

В ожидании ответа и выхода в свет этой книги, в которую

мы вложили столько надежд и от которой до сих пор получали

одни лишь неприятности, мы яростно хватаемся за гравюру.

223

И вот для нас теперь существует только наша медная доска и

наш офорт. Когда-то нам пришлось сказать, что офорт требует

дьявольской работы. Совсем наоборот: это работа для очень

спокойного, старательного господина, проводящего маленькие

черточки, маленькие завитушки своей иголочкой. Ну что ж!

Это механическое занятие, прерываемое разглядыванием зазуб

рин, расчетами, размышлениями о том, удастся или не удастся

что-нибудь, прекрасно отвлекает нас, и мы стали обедать, не

чувствуя, что едим, спать, потеряв представление о времени,

рано вставать — чудо, какого даже любовь никогда не совер

шала с нами. <...>

7 декабря.

<...> Когда расшатанное общество клонится к своему за

кату, когда у него нет больше доктрин и школ, а искусство,

отойдя от одних традиций, только нащупывает другие, можно

встретить странных сыновей упадка, поразительных, свобод

ных, прелестных авантюристов линий и красок, способных все

смешать, всем рисковать и придавать всему особый отпечаток

чего-то изломанного и редкостного; это как бы черновики вели

кого, но неудачливого художника, с бьющим через край вооб

ражением, это сама непосредственность, порыв, изобилие, та

лантливость. Таков Фрагонар, самый чудесный импровизатор

среди художников.

Фрагонар, представляется мне, отлит из того же металла,

что и Дидро. У обоих тот же огонь, та же сила вдохновения.

Страница Фрагонара — все равно что картина Дидро. Тот же

шутливый и взволнованный тон, те же картины семейной

жизни, умиление перед природой, свобода выражения — словно

в непосредственном рассказе. Плевать им обоим на установив

шуюся форму, канонизированную линию или мысль. Дидро,

скорее, дивный рассказчик, чем писатель, Фрагонар больше

рисовальщик, чем художник. Люди первого импульса, живого

трепета мысли, которую ваши глаза или ум воспринимают как

бы при самом ее рождении.

9 декабря.

Когда третьего дня мы пришли в Музей за разрешением

гравировать Ватто — «Ассамблею музыкантов у Кроза», — Шен-

невьер рассказал нам, что уже с неделю в Музее целый пере

полох из-за рисунка Моро «Королевский смотр», что у Музея

нет денег на эту покупку. Г-н де Резе охотно разъясняет нам,

где можно посмотреть рисунок.

224

О. Ренуар. «Харчевня матушки Антони».

Масло. (1866 г.)

И. Тэн. Фотография (1865 г.)

Э. Литтре. Фотографии Пьера Пети

Бежим по указанному адресу на улицу Бурбонэ, 13. Вот мы

в небольшой комнате, перед столом — переносная печка, около

нее сидит на своем детском стульчике полугодовалый малыш, —

убогая мастерская простого белья. У лампы работает женщина.