Наполеоне. Отец Леонида сказал ему: «Надо, чтобы ты знал

латынь. Зная латынь, можно объясниться, где хочешь. Надо,

чтобы ты умел играть на скрипке. Если попадешь в плен, она

тебе пригодится: окажешься в деревне, сможешь играть кре

стьянам, когда захотят потанцевать, и это принесет тебе не

сколько су, а будешь в городе, люди подумают, что, раз ты

умеешь играть на скрипке, ты благовоспитанный молодой чело

век из хорошей семьи. Это откроет себе доступ в общество и по-

248

зволит завязать полезные знакомства. А потом надо, чтобы ты

спал на пушечном лафете, как в своей кровати, и для того,

чтобы ты к этому привык, ты будешь в течение недели спать,

не раздеваясь, на одеяле, прибитом к полу четырьмя гвоз

дями». < . . . >

У нас есть одна весьма характерная черта: все, что мы ви

дим вокруг, напоминает нам об искусстве и возвращает нас к

нему. Вот лошадь в конюшне — и нам сразу приходит на па

мять этюд Жерико. Вот бондарь стучит молотком по бочке — и

мы мысленно видим перед собой рисунок тушью Буассье.

7 июня.

< . . . > Что вы мне толкуете о том, как трудно, основываясь

на разуме, верить в религиозные догмы! Что ж, верьте, основы

ваясь на опыте, во все социальные догмы, в догму Правосудия!

Верьте, что существуют судьи, которые судят так, как велит

им совесть, а не так, как выгодно для их карьеры!.. Не правда

ли, какое великолепное таинство: человек, переодевшись в су

дейскую мантию, тут же сбрасывает с себя все человеческие

страсти и низости?..

Начать карбонарием и кончить генеральным прокурором —

такое бывало в XIX веке...

Люблю Париж, потому что это город, в котором миллионер

Анри, совершавший вместе с Лабийем прогулку в фиакре,

вдруг произнес, потирая лоб: «Странно...» — «Что странно?» —

«На меня здесь совсем не обращают внимания!» <...>

Незыблемый порядок царит в природе, в материи, в миро

здании; полный беспорядок, полный разлад — в человеке, этом

венце творения. < . . . >

С недавних пор у людей, несведущих в истории, появилась

новая иллюзия: они думают, что человечество получает в рес

публике окончательную форму правления и что эта окончатель

ная и высшая форма обеспечивает ему большее благосостояние

и более высокую нравственность. Значит, рай на земле уготован

одному избранному поколению? Всякий социальный прогресс

имеет свою оборотную сторону. Если нынешние поколения и

249

приобрели кое-какие новые материальные блага, то эти блага

уравновешиваются тысячью моральных болезней, и это застав

ляет меня сравнивать прогресс с излечением от лишаев, воз

можным лишь при помощи средств, вредоносных для легких

или мочевого пузыря.

Единственный безошибочный признак ума у человека — это

оригинальность его взглядов, то есть их противоположность об

щепринятым.

Нас все меньше связывает с другими что бы то ни было,

кроме ума. Даже нравственность, в вопросах которой мы были

так строги — столь же строги к другим, как были и всегда бу

дем строги к себе, — даже нравственность отступает на второй

план.

Портрет моего кузена Леонида.

Прямые жесткие волосы, упрямо стоящие торчком. Лицеме

рие голубых глаз подкрепляется лицемерием темных очков.

Щеки багровые, у крыльев носа кровавые прожилки, которые

становятся лиловыми, синеют, когда он приходит в ярость.

Губы тонкие, рот до ушей, не рот, а пасть.

В лице и во всем облике этого коренастого, брюхатого, как

Силен, человека, ковыляющего на своих коротких ногах, —

верно, он страдает расширением вен, — даже в его узловатых

руках с обгрызенными ногтями есть что-то от животного, более

того, от самых разных животных — от кабана, от гориллы, от

кошки.

И так же, как во внешности, в натуре его смешаны всякого

рода отвратительные и низменные черты. В нем есть нечто от

людоеда, от монаха из книги Рабле, от нотариуса, попавшего на

каторгу за подделку документов, от сатира и от Тартюфа. Он

так и пышет фарнезианскими вожделениями * и снедаем тай

ными страстями.

Этот человек — редкий случай! — безобразен и порочен

весь без изъятия. Его дурные стороны не имеют оборотной хоро

шей стороны. Он одновременно вспыльчив и злопамятен. При

падки безрассудного гнева и необузданная, бешеная раздражи

тельность не мешают ему быть комедиантом. Эгоизм не при

крывается никакой внешней общительностью, а дурная голова

не дает сердцу никаких преимуществ.

Он никого на свете не любит, кроме себя самого. Прикиды

ваясь, что любит свою жену, он разыгрывает смехотворные ко

медии ревности. Чтобы доказать, что он любит свою дочь, он

250

при посторонних берет ее на колени и тискает, а чтобы осви

детельствовать, что обожает сына, он потребовал, чтобы тот

начинал свои письма таким обращением: «Дорогой отец, мой

лучший друг».

Он жесток и глумлив. С женой он обращается, как с поду

шечкой для булавок, — каждый божий день тычет грубости и

нудные оскорбительные попреки. Когда жена выходила его

больного, целую неделю не смыкая глаз, так что у нее даже ноги

опухли, он сказал ей: «Ты не прогадала, сохранив мужа, за ко

торым ты как за каменной стеной». И это расположение духа

его никогда не покидает — по всему дому разносятся его брюз

жание и брань, даже при родственнике, который пришел его

навестить, даже когда гость за столом.

Потом он переходит к грубому притворству, к лицемерному

самоуничижению, к покаяниям, стараясь растрогать и умилить,

прося прощения, жалуясь на недуги, которых у него нет; а

когда он чувствует, что заврался, он пытается обезоружить

жену разговорами о своей близкой смерти и гнусным заискива

нием.

Когда он был ребенком, отец привязывал его к кровати и

порол лозками с виноградника. Мать, черствая, холодная, бес

сердечная женщина, не выказывала ему никакой нежности. Он

был лишен материнской заботы и ласки. Его единственным ру

ководителем и духовным отцом стал бывший священник, женив

шийся во время террора на монахине, нечто вроде «Приврат

ника картезианцев» *. Этот человек сформировал его, а отец,

который в прошлом был присужден к тюремному заключению

за непристойное поведение во время какого-то шествия, укрепил

его в революционной вере и в свойственной буржуа ненависти

и зависти к сильным мира сего.

Девятнадцати лет он участвовал в заговорах и сидел в

тюрьме, этом «питомнике патриотов», как он говорил. Он осви

стал проповедь в церкви Пти-Пер *. Он нахлобучил на голову

шляпу, когда герцогиня Ангулемская проезжала в карете. Он

был франкмасоном, карбонарием, членом общества «Помоги

себе сам, и небо тебе поможет» *. В своей студенческой комнате

он держал ружья и патроны. Он кидал печеными яблоками в

карлиста Портеса и поклялся в ненависти к тиранам. Он сби

вал с ног полицейских, так что те летели вверх тормашками. Он

был арестован в годовщину смерти Лаллемана. Побывал в Кон-

сьержери и в Форс. Его едва не приговорили к смертной казни

за участие в Ларошельском заговоре *.

У других такие подвиги объясняются заблуждениями, у него

251

же завистью: он сам мне признался в этом однажды вечером,

разоткровенничавшись за стаканом вина. Он завидовал владель

цам замков, завидовал знати... А теперь — о, ирония судьбы! —

этот карбонарий, этот республиканец, — впрочем, только не по

части кошелька, — перед лицом социализма возвращается

вспять в своих взглядах, которые у него никогда не были убеж

дениями: теперь он чуть ли не призывает Генриха V, чтобы обе