девочка, которая зарабатывала четыре франка в месяц у своей

хозяйки, женщины с хищным лицом, обвиняющей ее теперь в

краже ликеров и сиропов.

А вот и Правосудие. Посредине — председатель в похожем

на ошейник белом галстуке и очках в золотой оправе, сласто

любивый Прюдом, которого мы имели случай слышать в дили

жансе, когда он краснобайствовал, обольщая здешнюю моди

стку; а по обе стороны от него — судьи с невыразительными

лицами, с большими черными бакенбардами. Тучный товарищ

прокурора сидит, откинувшись на спинку кресла и опершись

локтем на свод законов, с непринужденностью пресыщенного

театрала в ложе Оперы. Напротив него расположился секретарь

суда, напоминающий черта на рисунках Домье, а ниже, у под

мостков, — судебный пристав с тупым лицом и заплывшими жи

ром глазами, в коротком черном плаще, похожем на сломанное

крыло летучей мыши.

Все это против девочки, и Христос, и Император тоже.

Право, когда вы глядите на эту несчастную девчонку, съежив

шуюся на своей скамье и прижимающую платок к глазам, еще

ребенка, начавшего жизнь с нищенства и не имевшего никакой

поддержки, никакого наставника, который мог бы охранить ее

от маленьких пороков, свойственных ее возрасту, — вас сначала

охватывают глубокая грусть и невольное чувство протеста, по

том непреодолимое сомнение в разуме и совести человечества,

потом сильнейшее отвращение к нему, наконец, приступ смеха:

Прюдом — председатель, обращаясь к отцу девочки, идиоту,

жившему нищенством, упрекает его в том, что он не развил в

своем ребенке «морального чувства». При этих словах отец об

виняемой обратил рассеянный взгляд на потолок. Девочку при-

255

говорили к четырем годам заключения в исправительном доме,

где соприкосновение с отбросами общества ее действительно

развратит... Уж в этом можно не сомневаться!

Суд переходит к слушанию дела об оскорблении нравов. Две

девочки лет тринадцати—четырнадцати с горящими, как

угольки, глазами, с животным бесстыдством вертятся и ерзают

на скамьях. Они дают показания о том, какие глупости с ними

делали, и без всякого стеснения, с непринужденностью поистине

чудовищной называют все своими именами. Подсудимый, груз

ный мужчина с бычьей шеей, то и дело пытается их прервать,

торопясь высказать свою точку, — от волнения этот Голиаф,

видно, весь взмок, на его блузе под мышками выступили тем

ные пятна; он то и дело вскакивает, шевеля за спиной толстыми

пальцами. Свидетели дают расплывчатые, туманные показания,

не позволяющие председателю установить истину, и создают не

мыслимую путаницу, казалось бы устроенную самим Монье на

процессе Жану Иру! *

Дело идет по-семейному, без церемоний — люди свои. Объ

является перерыв, и все собираются группами. Судебный при

став угощает подсудимого понюшкой табака; свидетель, жан

дарм, публика, секретарь заходят за барьер и смешиваются с

потерпевшими и обвиняемым. Адвокат рассматривает топогра

фический набросок места происшествия, подсудимый вносит в

него поправки.

Свидетели, каждый на свой лад, еще больше запутывают

дело; и мы теряем нить, потому что уже шесть часов, и адво

кат, хитрая бестия, начинает довольно умную защитительную

речь, где он в виде вступления набрасывает ужасающую кар

тину падения нравов в деревнях из-за непристойных книжек,

распространяемых бродячими торговцами. Подчас две или три

девочки в складчину покупают такие книжки, и не мудрено, что

у них, как у тех двоих, которых мы слышали здесь, скабрезно

сти в духе де Сада так и сыплются изо рта.

Мы думаем о том, какую славную вещицу, полную иронии,

можно было бы написать, изобразив такой суд и подобного

председателя с его пристрастием к прозопопее и прюдомовской

моралью. <...>

«Горе тем произведениям искусства, всю красоту которых

могут оценить только художники!» — Вот одна из величайших

глупостей, которые можно сказать. Она принадлежит д'Алам-

беру.

256

15 июля.

< . . . > Быть может, ничто не существует безотносительно,

само по себе. Природа, воды, деревья, пейзаж — все это видит

человек, и все это представляется ему таким или иным в зави

симости лишь от его настроения, от его расположения духа.

Бывают солнечные дни, которые кажутся пасмурными, и пас

мурное небо, о котором вспоминаешь, как о самом ясном на

свете. Красота женщины зависит от любви, качество вина —

от того, когда и где вы его пьете, подают ли его в начале или в

конце обеда, после земляники или после сыра. <...>

Мы беседуем о будущем и о будущих сферах влияния на

ций. Какому народу принадлежит будущее? Наверное, Фран

ции, Парижу, который станет Римом XX века, ибо мы отмечены

чертами, присущими великим народам: мы, французы, народ

воинственный, любящий литературу и наделенный художест

венным чувством.

Вся разница между литературой 1830 года, представленной

Бальзаком, Гюго и т. д., и литературой 1860 года, представлен

ной всякими Ашарами, Фейе, Абу, состоит в том, что первая

поднимала публику до своего уровня, а вторая опускается до

уровня публики. < . . . >

Журналист не может быть таким же добросовестным в своей

статье, как писатель в своей книге. Всякий пишущий человек

склонен презирать публику, которая будет его читать завтра,

и уважать публику, которая будет его читать через год. < . . . >

Воскресенье, 29 июля.

<...> Одна за другой, как грибы после дождя, появляются

гнусные книжонки во вкусе Ригольбош, которые правительство

терпит, разрешает, одобряет, отнюдь не преследуя их авторов.

Судебное преследование оно приберегает лишь для таких лю

дей, как Флобер и как мы. Я только что прочел одну такую кни

жонку под названием «Милашки» *, где черным по белому

напечатано слово «ж...». Остальное можно себе представить!

Порнографическая литература вполне устраивает нашу визан

тийскую империю — ведь такая литература ей служит. Мне

вспомнился куплет, вставленный в пьесу г-на Моккара «Вечный

Жид», которую я недавно видел в театре Амбигю. Смысл его

17 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

257

заключался в том, что не надо больше заниматься политикой, а

надо веселиться, шутить и наслаждаться. Народы, как и львов,

укрощают посредством мастурбации. Я решительно не знаю, кто

сейчас больше занимает Париж — Ригольбош, Гарибальди или

Леотар *.

22 августа.

Бродя по Отейлю, мы встретили Эдуарда Делессера, кото

рого узнали по его фотографии в газете. Он рассказал нам о

своих фотографических снимках и об омнибусе, который он обо

рудовал под фотографическую мастерскую, чтобы ездить в про

винцию. В Витре его приняли за зубодера — успех, о котором

он давно мечтал. Он привел нам забавный ответ одного бретон

ского крестьянина, которого он уговаривал сфотографироваться.

«Но ведь вас от этого не убудет», — сказал Делессер. «Ну и не

прибудет!» — отрезал крестьянин.

Мы вместе с Гаварни побывали на Севрском заводе. Невоз

можно представить себе более ловкого фокусника, волшебника,

кудесника, чем этот рабочий, который у вас на глазах берет

комок каолина и, положив на гончарный круг, дает ему подни

маться, расти, опадать, обретать и утрачивать тысячи форм,

претерпевать тысячи метаморфоз, превращаясь во мгновение

ока в вазу, чашку, стакан или салатницу, и одним прикоснове

нием пальцев — он работает без всяких инструментов — за

ставляет появляться и распадаться, опять появляться и опять

распадаться рельефный орнамент. И, пожалуй, еще большее