мере были не такие, как нынешние. Раньше дети умели заба

влять и забавляться. У них были свои маленькие страсти и уже

большие увлечения, им доставляло огромную радость обещание

взять их в театр, у них, случалось, болели животы после обеда,

если за ними не присматривали; у них была детская жажда

всего запретного, их радовала любая перемена, любая неожи

данность. Они излучали повсюду свет, удовольствие, живость,

впечатлительность, несдержанность, свою страстность буду

щего человека, человека в миниатюре. Ребенок, которого мы

вели за руку, был внешне таким же ребенком, как дети нашего

прошлого, — те же движения, та же возня, но и только, — ни

настоящих радостей, ни безрассудства, ни подлинного детства.

Он даже не объедается!

4 декабря.

Юшар видел Бофора, нового директора Водевиля. Нашу

пьесу ни приняли, ни отвергли: «Директор не берет на себя

смелость принять ее сейчас. Он предвидит какую-то опасность,

хочет обождать...» — Что ж, наша «Газетка» * еще не совсем

готова, но — терпение...

151

5 декабря.

< . . . > Ателье — веселое место? Место, где есть художники и

где нет солнца! <...>

24 декабря.

< . . . > В кофейне речь заходит о Тюргане, сотруднике «Мо-

нитера». Кто-то рассказывает, что Тюрган, войдя с человеком

в более или менее близкие отношения, тут же вносит его фами

лию в свою книжку, настоящую книжку банкира; в одном столб

це — приход, в другом — расход; при первой же услуге, кото

рую оказывает сам, ставит отметку в графе «расход»; если ему

тоже отвечают услугой, он отмечает это в графе «приход» и

каждый месяц подводит баланс, чтобы у его дружбы и любез

ности всегда был значительный актив.

ГОД 1858

14 января.

< . . . > От жизни одного человека сейчас зависит все обще

ство: * все пожелания и вся тревога за личные интересы каж

дого — в том числе и биржевиков, играющих на повышение, да

и нас самих, не желающих этой смерти, потому что она может

помешать нам закончить нашу книгу.

Но, с высшей точки зрения, никогда еще история так но

зависела от руки человеческой, никогда еще подобным образом

не предуказывался ход событий: очевиднейшее сотрудничество

с самим господом богом, почти что готовность провидения под

чиниться человеческой воле.

Удивительный инстинкт, от природы свойственный чело

веку! Как бы восхищенное удивление перед этими людьми, пре

одолевающими два самых сильных инстинктивных желания

относительно себя и других: не быть убитым и не убивать.

Убивать и умирать во имя идеи, какова бы она ни была, —

этим измеряется моральная высота, доступная нации, ее мо

ральная температура, пульс идеала, существующего только для

передовых цивилизаций и невозможного у тех народов, которые

еще не вышли из детского возраста и находятся еще в диком

состоянии.

Суббота, 30 января.

Вместе с Альфонсом отправляемся ужинать к Вуазену. Он

предупреждает нас, от имени своего дяди *, чтоб мы были

осторожны, так как Руайе все еще плохо настроен по отноше

нию к нам. Это слегка действует мне на нервы, и мне приходит

на ум мысль о добровольной ссылке. Уехать в Бельгию, осно-

153

вать там философский журнал, который бы судил с высокой

точки зрения не события, а породившую их социальную среду.

Но ведь есть же родина, Париж и сточная канава. Все это раз

дражает и беспокоит. Не знаю, что больше может быть похоже

на глиняный горшок и горшок чугунный *, чем писатель и ти

рания.

Куропатка и шербет с ромом в кабинете с китайскими обо

ями и резными багетами из золоченого бамбука.

Приехали на бал. Панталоны у нас очень темные, но это все

же не черные панталоны, и нас задерживают при входе. Нас

просят пойти переодеться, чтобы все было по бальным прави

лам. Мы интересуемся, необходим ли белый галстук... Нам

позволяют пройти, но только в виде исключения. «Впрочем, —

говорит нам швейцар, — вы все равно будете себя чувствовать

неловко». Опять этот бал — все, что осталось от прежней Вене

ции, — бал, опустившийся до борделя. Я сталкиваюсь в кори

доре с какой-то рыжухой без маски. Я огрызаюсь. Она меня

хватает. Я начинаю ругаться. Она сбивает с меня шляпу на пол.

Я даю ей пощечину... И в ответ получаю три — первые в моей

жизни. Возвращаясь, мы размышляем о том, что только люди

без имени и глупцы могут позволить себе удовольствие острить

с мартышками, которые строят из себя принцесс, которые на

костюмированном бале прикидываются женщинами и которые,

кроме всего прочего, могут подвести вас под дуэль. — Мысль

для «Романа на час»: человек стремится узнать руку, которая

когда-то наградила его пощечиной.

Воскресенье, 31 января.

Обед у Юшара. Вечный окорок косули в качестве основного

блюда.

За обедом — разговор о Дюма. Все литературные люди

утверждают, что у него нет ничего общего с литературой.

Потом заговорили о нем как о человеке. Мюрже защищает его,

но прямо-таки багровеет, когда Юшар передает, как Дюма всем

рассказывал, что Мюрже занял у него деньги, и как он, Юшар,

однажды явился к Дюма попросить денег взаймы, а тот вынул

записную книжку, где у него записано: Шанделье — 14 тысяч

франков, Мюрже — 250 франков и т. д., и сказал, что таким об

разом он раздал уже 30 тысяч франков, а посему... Но Юшар

сам видел, как Дюма, проиграв приятелю две тысячи франков,

тут же вынул их из своего бумажника... Дюма — самый бла

горазумный на свете человек, никаких страстей, регулярно спит

с женщинами, но никого не любит, так как любовь вредит здо-

154

ровью и отнимает время; не женится, потому что это хлопотно;

сердце бьется, как заведенные часы, и вся жизнь разграфлена,

как нотная бумага. Законченный эгоист, с самыми буржуаз

ными представлениями о счастье — без волнения, без увлече

ний; только к этому и стремится. Тип для «Литераторов».

Один из постоянных участников этих забавных воскресных

сборищ — Шарль Эдмон: светлые, как конопля, волосы, голос

то нежный и глуховатый, то вдруг, в минуты возмущения,

звучный, громоподобный. Неиссякаемые рассказы о польском

героизме, достойном древних римлян, и легенды о зверствах

русских. Говорит медленно, хорошо; грустен, выдержан, а в

суждениях неистов; приветливо улыбчивые и ласковые славян

ские глаза, какое-то слегка азиатское, кошачье обаяние, свойст

венное славянским народам; избегнул увлечения мистицизмом,

но сохраняет его отпечаток в своем образе мыслей; о Мицке

виче сообщает много ярких подробностей, потрясающих черт,

драматических коллизий мысли; затем говорит о Товянском —

основателе религиозного двия;ения, которым одно время увле

калась польская эмиграция; теперь он удалился в горы, в

Швейцарию.

Маркиз де Беллуа: внешность деревенского дворянчика, лю

бителя доброго вина, доброй охоты; хитроват, остроумен, тон

кий срывающийся голос; весь напичкан классикой и цитирует

по-латыни, совсем как Жанен в своих фельетонах.

К вечеру является сухощавый, темноволосый человечек с

огромным носом, с виду строгий и щепетильный. Это Фроман

тен, художник и писатель, создатель пейзажей Сахары, отри

цающий, разумеется, все современные школы, кроме Энгра и

Делакруа, не находящий ничего здорового в современной живо

писи, начиненный всяческими теориями и диалектиками ис

кусства; о себе как художнике говорит с напускным смирением,

но не умеет быть скромным.