пальцем издали премьеров нашей труппы.

Общий разговор — сплошная похабщина, даже не остроум

ная. Какой-то подчеркнутый цинизм, словно все побились об

заклад вогнать в краску официантов. И до самого выхода на

бульвар, касаясь слуха всех этих женщин, проносятся обрывки

эстетических суждений о г-не де Саде.

Удивительно: Юшар, эта бесстильность, этот мещански

аналитический ум, целый час, с подлинным жаром и обнаружи

вая блестящую память, говорит о прекрасном языке XVI и

XVII веков, о том, как при помощи всяких оборотов и изво

ротов речи Бероальду так прекрасно удалось изобразить сбор

щицу вишен *. Потом единым духом выпаливает сальную

«Эпитафию Рабле» Ронсара, внезапно цитирует из великого

Корнеля его великие, поистине корнелевские стихи, в которых

поэт гордится тем, что он властен наделять бессмертием:

...Bac, маркиза,

Лишь тогда сочтут прекрасной,

Если я так назову *.

Рядом ужинает Бодлер — без галстука, с открытой шеей,

обритый наголо — совсем как приговоренный к гильотине.

Единственное щегольство: маленькие руки, чистенькие, холе

ные, с отделанными ногтями. Лицо безумца, голос острый, как

лезвие. Педантическое построение речи — под Сен-Жюста, и

это ему удается. Настойчиво, с какой-то резкой страстностью

доказывает, что в своих стихах не оскорблял нравов *. <...>

18 октября.

< . . . > Обедали с Гаварни у заставы Пасси. Он показал

нам сотню новых литографий, которые только что предложил

«Иллюстрасьон», — замечательная меткость штриха, свет, как

будто от утреннего солнца (никому, кроме Гаварни, думается,

148

это не удавалось), и портреты целого народа, целого класса,

воплощенного в одном человеке, одном типе. Его произведе

ния — истинное бессмертие XIX века. Какое правдивое вооб

ражение! Какой талант! Воистину гений в действии — это чу

десное, поразительное изобилие шедевров, игра руки и воспоми

наний, в которых он не отдает себе отчета! Это художник,

великий художник нашего времени! И какими изготовителями

раскрашенных картинок выглядит Энгр и Делакруа рядом с

этим неистощимым творцом, у которого на кончике карандаша

весь наш век, на острие пера — все наши нравы. <...>

Среда, 28 октября.

Скверная ночь. Во рту пересохло, как после ночи за карточ

ным столом. Надежды гонишь — и не можешь отогнать. Нас

одолевают беспокойство и недобрые предчувствия, не хватает

храбрости ждать ответа дома, — и мы удираем в деревню; вы

сунувшись из окна вагона, ошеломленные и молчаливые, мы

тупо смотрим на проносящиеся мимо нас дома и деревья

Отейля, затем пешком добираемся до Севрского моста. Хочется

ходить. Там, на левом берегу, в голубом тумане, в осеннем зо

лоте, виднеется Нижний Медон *, муза нашего злосчастного

«В 18...».

По дороге к Бельвю мы встречаем, ведущей за руку пре

лестного ребенка, ту девушку, — теперь уже молодую жен

щину, — на которой в свое время один из нас чуть ли не целую

неделю самым серьезным образом хотел жениться; * она вызы

вает в нас воспоминание о старом добром времени. Мы не виде

лись годы. Узнаем, кто женился, кто умер, нас слегка журят за

то, что забываем, мол, старых друзей... Потом, когда мы бесе

дуем с Банвилем на подстриженной лужайке у лечебницы док

тора Флери, вдруг появляется былой бог театра, старый Фреде

рик Леметр...

Среди всего этого, среди смены дорог и встреч, среди умер

шего прошлого, внезапно вернувшегося к нам и по какому-

нибудь случайному поводу проносящегося перед нами, и среди

всех этих напоминаний о молодости, которые словно предве

щают новую жизнь, мы ловим взором и слухом все новые и

новые предзнаменования, дурные или добрые; мы полны вся

ческих мыслей, но все они упираются в одну настойчивую

мысль, мы придаем всему окружающему наше лихорадочное

беспокойство; случайно уловив обрывок органной мелодии, мы

переглядываемся и читаем в глазах друг у друга: «Играют

149

увертюру к нашей пьесе». Так, в молчании, мы разговариваем,

не произнося ни слова...

И, словно бы в этот день надлежало восстать всем призра

кам прошлого, мы, возвращаясь домой по улице Драгунов,

взглянули на окошко той комнаты под самым небом, где когда-

то в декабре даже не было одеяла на постели.

Мы дома, — никаких известий.

Вечером курим трубки в нашей гостиной, по-королевски

обставленной мебелью Бове, радующей наш глаз, но не

сердце, и под влиянием всего прошлого, с которым мы сопри

коснулись за день, обращаемся памятью к школьным годам,

поочередно рассказывая и вспоминая.

Эдмон говорит о коллеже Генриха IV и о Кабоше, стран

ном преподавателе, который в третьем классе всем, избежав

шим Вильмере, задавал для перевода на латынь сен-симонов-

скую характеристику герцогини Бургундской и который пред

сказывал Эдмону: «Вы, сударь, когда-нибудь нашумите». Тон

кий, изящный ум, с оттенком какой-то монашеской учености,

горьковатая улыбчивая ирония — один из наиболее симпатич

ных образов, сохранившихся в памяти Эдмона, один из тех

преподавателей, кто пробуждает понимание прекрасного стиля

и прекрасного французского языка... Он уже определил свою

роль, противопоставив себя тиранам и защищаясь от них до

вольно слабыми кулаками. Затем — своего рода предсказания,

которые приятели тычут друг другу в физиономию: «О, ты еще

будешь писать!»

Жюль вспоминает Бурбонский коллеж. Вот учитель шестого

класса Гербет — он весь урок подряд рассказывал, как был

в Национальной гвардии; этот прохвост, который испортил

Жюлю такое счастливое детство, безжалостно подстрекая

его к соисканию наград, к участию в конкурсе. Позднее, во

втором классе, был учитель, которому Жюль не нравился только

потому, что мог сочинять столько же каламбуров, сколько и

тот, и таких же скверных; а этот благословенный класс рито

рики, откуда он испарялся чуть ли не каждый день, чтобы сочи

нять невероятную драму в стихах — «Этьен Марсель», на

террасе Фельянов, определяя час возвращения домой по му

зыке, сопровождавшей смену караула у Бурбонского дворца;

если же иногда он и сидел в классе, то занимался тем, что рисо

вал пером на полях учебников иллюстрации к «Собору Париж

ской богоматери» во время уроков двух учителей, один из кото

рых, преподаватель французской риторики, на следующий день

после февральской революции заставил в классе читать Бе-

150

ранже, меж тем как преподаватель латинской риторики — брат

академика Низара — заставлял читать Иеремию и прочих биб

лейских плакальщиков. А его товарищи, а тот мальчик в очках,

которому завидовал весь класс, когда он рассказывал, будто

спит с горничной своего отца и, кроме того, влюблен в мадемуа

зель Рашель, и даже видел ее квартиру, сдающуюся внаем!

И уже в те времена — ненависть к нему со стороны негодников,

столь единодушно освистывавших плохие французские стихи,

которые он отваживался вставлять в свои переводы с латин

ского, и его французские речи, самые короткие во всем классе.

Четверг, 29 октября.

Ни малейшей надежды. Лихорадка и в голове невероятная

пустота. А вместе с тем не хватает мужества самим узнать о

решении. Целый день слонялись по набережным, топотом ног

глушили неотвязную мысль.

Воскресенье, 1 ноября.

Из коллежа Роллена мы привели к себе сына наших род

ственников, миллионеров из Бар-на-Сене... Нет, мы не думаем,

что персики в наше время были лучше; но считаем, что если

мы в детстве и не были лучше нынешних детей, то по крайней