добном упадке, создаст в конце концов такую картину: полоска

неба, стена, на стене афиша, на афише написано что-нибудь

необычайно остроумное.

20 июля.

< . . . > Беранже, тот самый Беранже, кого в каталогах руко

писей называют «наш национальный поэт», умер *. Вероятно, са

мый ловкий человек нашего столетия, он обладал счастливым

даром получать всяческие предложения и хитро от них отка

зываться; своей скромностью создавать себе популярность,

пренебрежением к карьере — рекламу, своим молчанием —

шумную славу. Это был человек честный, но не самоотвержен

ный, все своеобразие которого, для прежних времен вполне

заурядное, заключалось в том, чтобы тщеславие свое возвести

в гордость и поставить его выше чинов, пенсии и академиче

ского кресла. К тому же это был человек, получавший при жиз

ни лучшую плату, чем кто-либо другой, больше всех обласкан

ный, избалованный славословиями партий и газет, больше всех

поощряемый, больше всех поддерживаемый в своем стремлении

оставаться верным себе; страстно боготворимый толпой, лю

бивший мученичество с помпой; неподвластный мелкому често

любивому чувству при тех величайших, почти беспримерных

почестях, какие удовлетворяли его самолюбие. Характер этого

человека, награжденного пенсией в начале своего пути, выразил

ся лишь в том, чтобы отвергнуть подачку государства, а ум —

в том, чтобы отказаться от своего низведения в академики *.

Если перейти к поэту как таковому, то у меня всегда под

боком читатели Беранже, воплощенные в одном человеке, моем

кузене Леониде. Беранже — его идеал и его бог. Все грубое на

чало мольеровских шуток насчет рогоносцев, все грубое начало

вольтеровских шуток насчет католицизма, все грубое начало

старых французских песен о вине и любви, все грубое начало

Рабле, низменно и фривольно вышучивающее поэзию, нежность

и грусть, весь этот шовинизм, вся эта осанна сабле, это vae

victis 1 изяществу в социальной жизни, изысканным предрас

судкам, аристократии, эта овация мансарде и служанке, все это

потаканье завистливости и аппетитам нищенства, упившегося

дешевым аи, вся эта непринужденность рабочей пирушки, эта

застольная лирика, эта тиртеида черни и мещан — вот он, Бе

ранже, Тиртей Национальной гвардии, гениальный и рассуди

тельный классик, в своем роде Буало! Это поистине великий

поэт моего кузена. < . . . >

1 Горе побежденным ( лат. ) .

10

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

145

[ Август] Четверг.

Из Жимназ вернули рукопись «Литераторов» *, с приложе

нием письма. <...>

Замок Круасси, 3—21 сентября.

< . . . > Читал «Крестьян» Бальзака. Никто никогда не рас

сматривал и не характеризовал Бальзака как государственного

деятеля, и тем не менее это, быть может, величайший государ

ственный деятель нашего времени, великий социальный мысли

тель, единственный, кто проник в самую глубину нашего

недуга, единственный, кто сумел увидеть беспорядок, царящий

во Франции начиная с 1789 года, кто за законами разглядел

нравы, за словами — дела, за якобы спокойной конкуренцией

талантов — анархическую борьбу разнузданных личных интере

сов, кто видел, что злоупотребления сменились влияниями, при

вилегии одних — привилегиями других, неравенство перед за

коном — неравенством перед судьями; он понял всю лживость

программы 89-го года, понял, что на смену имени пришли

деньги, на смену знати — банкиры и что все завершится ком

мунизмом, гильотинированием богатств. Удивительная вещь,

что только романист, он один постигнул это.

Читал «Чертову лужу» Жорж Санд, там говорится: «Чи

стота нравов — священная традиция в некоторых местностях,

удаленных от растленной суеты большого города». XVIII век,

Буше, художники и романисты стиля «трюмо» украшали кре

стьянина только ленточками; г-жа Санд наделяет его душой,

а вдобавок и своей собственной душой. Фальшивый талант

и талант фальши, который восходит к «Полю и Виржинии»,

через «Астрею» *. От г-жи де Скюдери, через г-жу де Сталь и до

г-жи Санд, все женщины отличаются талантом фальши. < . . . >

Париж, октябрь.

<...> Для «Молодой буржуазии»: один приятель опреде

ляет материальную ценность молодого человека, намеренного

вступить в брак: «Ваше имя стоит двадцать тысяч франков»,

и т. п. <...>

В эти дни, покупая мебель, я все больше и больше убеж

даюсь в том, что так называемый заработок в торговле вовсе не

заработок, а результат целой серии надувательств, и я начинаю

146

думать: какие же воры и лжецы будут составлять верхушку

общества лет через сто, когда вся аристократия Франции станет

аристократией прилавка.

Свалилась нам на голову наша родственница Августа, —

она отдает своего малыша в коллеж Роллена. Достоин сострада

ния этот муж-тиран, ее муж! Он — заклятый враг аристокра

тов и попов, а сын его учится в самом аристократическом и

самом религиозном коллеже, дочь вышла замуж за человека,

который соблюдает пост по пятницам и субботам и ходит при

чащаться! Августа сообщает нам, что у дочери бледная немочь.

О, ирония судьбы! Эта миллионерша, эта девица с приданым

в четыреста тысяч франков не может произвести на свет потом

ство, о чем мечтают ее родители, — ибо, как она сама мне рас

сказывала, у нее слишком жидкая кровь, из-за того, что она

недостаточно питалась в детстве, в доме своих родителей, —

недостаточно питалась, и это в провинции! Мольеровский Ску

пой, бальзаковский Гранде — что они по сравнению с

этим? < . . . >

Шолль привел ко мне обедать Марио Юшара, автора «Фьям-

мины», которую я не видел и не читал, но прекрасно представ

ляю себе: Юшар мне кажется чем-то вроде Скриба-сына. Он

высокий, худощавый, смуглый; английский костюм, спокойные

манеры, мягкость и изящество в обращении; черные волосы на

голове и черные бакенбарды тронуты серебром, глаза — улыб

чивые и ласковые. Он говорит о своей жене Мадлене *, как о

человеке, которого он когда-то встречал в обществе, а затем

потерял из виду.

Кофейня «Риш» в настоящее время намерена быть приста

нищем только для литераторов в перчатках. Странная штука:

публика равняется по месту. Здесь, под этим белым с позоло

тою потолком, среди красного бархата, не смеет появиться ни

один оборванец. Мюрже, с которым мы обедаем, выкладывает

нам свой символ веры. Он отвергает богему и переходит со

всеми своими потрохами к светским писателям. Это своего рода

Мирабо *.

Здесь, в кофейне «Риш», в заднем зале с окнами на улицу

Лепелетье, с одиннадцати вечера до половины первого ночи со

бираются, после спектакля или после деловых встреч, Сен-

Виктор, Юшар, Абу со своей обезьяноподобной физиономией и

неестественной улыбкой, нервный Обрие, который постоянно

рисует на столиках или издевается над официантами и Скри-

10*

147

бом, Альберик Сегон, Фьорентино, Вильмо, издатель Леви,

Бовуар — последний из пьяниц эпохи Регентства, и т. д.

В первом зале, отделенном от нашего двумя колоннами,

можно увидеть несколько любопытных посетителей, которые,

наставив уши, ловят каждое слово из разговоров в нашем

кружке. Это щеголи, которые уже почти проели свое небольшое

состояние, или молодые биржевики, приказчики Ротшильда, —

они приводят с собою из цирка или с бала Мабиль первых по

павшихся лореток, скромные желания которых можно вполне

удовлетворить, угощая их чаем или фруктами и показывая им