острый копьеобразный язык, — при виде этой исполинской па

сти, плавающей в воде, как огромный лотос, кошмаром возни

кает перед вами уголок допотопного мира.

Для «Молодой буржуазии» — обратить внимание на тетку и

кузину Пасси.

Молодая девушка, новый и уже распространенный тип —

мадемуазель Прюдом.

31 марта.

«Ордена вы не получите!» С этих слов наш великолепный

Луи начал свой рассказ:

— В Биарице существует библиотека в двадцать пять то

мов, среди них была ваша «История Директории». Дам а-Инар

говорит императрице: «Вот новая книга, которая будет вам

интересна,— «Французское общество при Директории». Импе

ратрица взялась за книгу, затем стиль начал ее слегка утом

лять, а затем она вдруг захохотала. Подходит император, спра

шивает, в чем дело. Императрица показывает ему слово тетехи,

примененное к женщинам времен Директории. Император смот

рит, перечитывает, удостоверяется в том, что действительно так

написано, и сурово закрывает книгу...

Вот почему, утверждает Луи, нам не получить ордена! Рас

сказал об этом случае генерал Роге, который все видел собст

венными глазами и слышал собственными ушами. <...>

11 апреля.

На Королевской площади, в мрачном углу, где у дверей то

мятся в ожидании две кареты, стоят полицейские и вереница

обитателей Марэ, супружеских пар в стиле Домье, последних

простоволосых гризеток... Это здесь. Вхожу вместе со всеми.

Сперва — большая комната, куда проникает тусклый свет с

холодного и голого двора; повсюду на вешалках — поникшие,

159

будто скорбящие, платья умершей, платья женщины, платья

королевы: белые бальные накидки из атласного пике, одеяния

Гофолии, все реликвии этого тела, все одежды этой славы, раз

вешанные на гвоздях, словно по стенам морга, похожие на при

зрачные покровы, облекавшие ночную грезу, которые застывают

и умирают с первым лучом солнца.

Несколько торговцев этим пышным и поблекшим тряпьем

расхаживают вдоль стен, выискивая в тунике Камиллы прореху

от меча ее брата.

«Проходите, господа и дамы!» — раздается визгливый голос

глашатая, и он подталкивает бурлящую толпу.

А вот и серебро — салатницы, ведерки для шампанского, до

вольно заурядные, ни Мейссонье, ни Жермен таких не рисо

вали; книги в убогих переплетах с кожаными корешками; три

серебряных несессера, бриллианты, ларчик с драгоценностями,

подделками под этрусские безделушки Ватикана и Museo

Borbonico 1, и с цыганскими драгоценностями, случайными кам

нями, оправленными каким-нибудь Жилем Забулдыгой из Тюн-

ского царства; * ужасный десертный сервиз расписного фар

фора; на буфете несколько чашек плохого современного севр

ского фарфора играют в прятки с одной-единственной старин

ной севрской чашкой.

«Проходите, господа и дамы!» — снова слышится визгливый

голос.

А гостиная! Плоды трудов убогого обойщика! Вот небольшая

спальня: кровать черного дерева, голубые шелковые занавески

и раскиданные по всей комнате кружева — английские воланы,

малинские гарнитуры, валансьенские платки, весь этот терпе

ливый труд каторжных пауков. У изголовья кровати — старуха,

худая, желтая, с горящими, жадными еврейскими глазами, сто

рожит кружева. «Проходите...» — слышится голос.

Ε tutto, вот и все, что оставила после себя Рашель: тряпки,

бриллианты, драгоценности, книги в дешевых переплетах и

кружева — наследство куртизанки *. <...>

Вторник, 13 апреля.

Вчера вечером вместе с корректурой «Марии-Антуанетты»

получил записку от сего господина, именуемого Амбруаз Фир-

мен-Дидо, который пишет, что, будучи типографом Института

и соприкасаясь с весьма почитаемыми литераторами, он счи

тает своим долгом предложить мне несколько исправлений, ко-

1 Бурбонского музея ( итал. ) .

160

личество каковых на шести листах достигает ста девятнадцати!

Эта необычная выходка привела нас в неописуемый гнев: типо

графщик лезет в цензоры, издатель лезет в авторы! Каждую

образную строчку, каждое образное слово, каждую фразу, где

имеется звукопись, каждый продуманный нами оборот и

прием — все носящее на себе печать нашей воли и нашей лич

ности этот подлец отмечает как подлежащее остракизму...

О! В некоторых случаях я, вероятно, мог бы отважиться про

явить малодушие; но чтобы мы, люди обеспеченные и, в сущ

ности, не зависящие от тирании издателя, мы, верные своему

идеалу, занятые постоянными поисками, готовые взвешивать

каждую запятую, полные стремления писать по-настоящему, с

любовью к каждой фразе, мы, верные себе и упорные в этой

верности себе, — да чтобы мы позволили какому-то глупцу, ду

рачине, какому-то болвану трогать и теребить то, что нами вы

ношено, заново пестовать наше детище, переодевать наши идеи

в наряды, скроенные ножницами Прюдома! Ну нет! И я сегодня

пошел сказать господину Амбруазу Фирмен-Дидо, типографу

Института, что некоторые из его ста девятнадцати исправлений

нам кажутся приемлемыми, а остальные — немыслимыми; что

мы взвесили все и готовы, на худой конец, забрать у него ру

копись, но не позволим калечить произведение.

Вот вся сцена. Он — за своим бюро, возле окошка, откуда

видна больница Милосердия; я вижу его со спины: старый ре

дингот, шея — словно у ощипанного коршуна, набрякший заты

лок с белыми перьями волос, выбившимися из-под его черной

бархатной фески. Не успел еще я заговорить, как он уже при

нялся меня обхаживать и словами и жестами, — в конце концов

он меня заговорил и втянул в обсуждение своих поправок —

одну за другой. И вот он стал переходить от фразы к фразе, и я

вижу, что наглость этого старого дурака еще больше, чем я себе

представлял: он возомнил, что может понять нас!

То и дело он говорит: «Не понимаю!» — с жестом отчаяния,

а я ему сухо: «Простите, сударь, я очень дорожу этим». Нако

нец он оставляет мою бедную фразу в покое с видом Пилата,

умывающего руки. Во время спора об одном из выражений я

прервал его обвинительную речь вопросом: «У вас есть Лаб-

рюйер? Я сейчас покажу вам это у Лабрюйера». В другом слу

чае, когда он хотел выбросить фразу, а я отстаивал ее, мне

пришлось сказать: «Это с первой страницы надгробного слова

Генриетте Английской» *. А еще как-то: «Это из Сен-Симона».

Заслышав такие слова, он, удивленный и ущемленный, повора

чивался, поворачивал свою старческую физиономию, тупую и

11 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

161

елейно-ласковую, и делал попытку улыбнуться: «Я вижу, вы

читаете хороших авторов, но...» Затем замечание, что это-де

слово не французское, и у меня вот-вот готов слететь с языка

ответ Виктора Гюго: «Оно им станет!» Все ему не так: «Это

чересчур смело — Королева проводила свою жизнь, слишком

фамильярно». Потом его возмущает инверсия, а я ему говорю:

«Но ведь это один из ваших, Боссюэ, сказал об инверсии, что

особенности латинского языка являются особенностями фран

цузского. Я придерживаюсь точки зрения Боссюэ».

Битва длилась три часа; отвратительный старик, почти

взбешенный, бестактно переходил от нападок к лести, от

замечания, которое я отвергал, ко вкрадчивым речам, которые

я пропускал мимо ушей; утомленный ссылками на авторов и

цитатами, которые его прямо-таки огорашивали, вытаращив

глаза, в тупом оцепенении от того, что кто-то так трясется над

фразами, противоречащими вкусу типографа Института, он не