НУ, НЕ ЗНАЮ, ЧТО МНЕ НЫНЧЕ ДЕЛАТЬ?
Ну, не знаю, что мне нынче делать?
Что за жажда мною овладела!
Выпил бы вино во всей стране я
И еще возжаждал бы сильнее.
Чудо сотвори, господь, такое:
Сделай Тису винною рекою,-
Я в Дунай тогда бы превратился,
Чтоб влилась в меня вся эта Тиса!
Токай, февраль 1844 г.
НЕУДАВШИЙСЯ ЗАМЫСЕЛ
Всю дорогу к дому думал:
«Что скажу я маме?
Ведь ее, мою родную,
Не видал годами.
И какое слово дружбы
Вымолвлю сначала -
Ей, которая мне люльку
По ночам качала?»
Сколько выдумок отличных
В голове сменялось!
И казалось – время медлит,
Хоть телега мчалась.
Я вошел. Навстречу мама!
Не сказав ни слова,
Я повис, как плод на ветке
Дерева родного.
Дуна-Вече, апрель 1844 г.
ПОБЫВКА У СВОИХ
С отцом мы выпивали,
В ударе был отец.
Храпи его и дале,
Как до сих пор, творец!
За много лет скитаний
Я не видал родни.
Отца, сверх ожиданий,
Скрутили эти дни.
Поговорили вволю,
Пред тем как спать залечь,
И об актерской доле
Зашла при этом речь.
Бельмо в глазу отцовом
Такое ремесло,-
Мне с ним под отчим кровом
Опять не повезло.
«Житье ль в бродячей труппе
На должности шута?»
Я слушал, лоб насупя,
Не открывая рта.
«Смотри, как щеки впали.
И будет хуже впредь.
Твои сальто-мортале
Не прочь я посмотреть».
С улыбкою любезной
Внимая знатоку,
Я знал, что бесполезно
Перечить старику.
Потом, чтоб кончить споры,
Стихи я произнес.
Твердя мне: «Вот умора!» –
Он хохотал до слез.
Старик не в восхищенье,
Что сын поэт. Добряк
Невыгодного мненья
О племени писак.
Я на него не злился.
Не надо забывать:
Он в жизни лишь учился
Скотину свежевать.
Когда вино во фляге
Понизилось до дна,
Я бросился к бумаге,
А он в объятья сна.
Тогда вопросов кучу
Мне предложила мать.
Я понял, что не случай
Мне в эту ночь писать.
Носил печать заботы
Предмет ее бесед.
Я ей с большой охотой
На все давал ответ.
И, сидя перед нею,
Я видел – нет нежней
И любящих сильнее
На свете матерей.
Дуна-Вече, апрель 1844 г.
СТРАШНОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ
Душа рыдает… Почему?
Внимает горю моему!
Ведь вам же не понять,- о нет! -
Что должен испытать поэт,
Коль говорят: «Он – виршеплет,
К нему признанье не придет!»
Мне это выслушать пришлось -
И сердце не разорвалось.
И вот что главное: за вас
Расплачиваюсь я сейчас,
О вы, застольные мои,
Вы, песни вольные мои!
А я-то думал… верил я,
Что всем любезна песнь моя
И рукоплещут мне уже Михай
Витез и Беранже,
А с ними и Анакреон
С галерки славы… Даже он
В восторге вскакивает там
И, песни, рукоплещет вам.
И с фееричной высоты
Вы сверзились, мои мечты.
Аминь! Попал я в западню!
На грудь я голову склоню
И, коль судьбой так решено,-
Не буду воспевать вино,
Не буду я его хвалить,
А буду прямо в глотку лить!
Пешт, апрель 1844 г.
ТО НЕ В МОРЕ – В НЕБЕ МЕСЯЦ ПЛЫЛ…
То не в море – в небе месяц плыл блестящий,
То разбойник плакал, схоронившись в чаще.
То на темных травах не роса густая,-
То большие слезы падали, сияя.
Он твердил, склонившись к топору стальному.
«Для чего я делу предался дурному?
Мать моя родная мне добра желала,-
Что ж ее советам сердце не внимало?
Я ее покинул и попал к бродягам
И шатался с ними по глухим оврагам.
И с тех пор поныне я живу позорно –
Путников безвинных граблю ночью черной.
И под кров родимый я бы возвратился,
Да нельзя вернуться: дом наш развалился,
Мать давно в могиле; и стоит высоко
Виселица в небе, видная далеко».
Пешт, апрель 1844 г.
ЗАРИЛАСЬ ШИНКАРКА НА БЕТЯРА…
Зарилась шинкарка на бетяра,
Да была она ему не пара,-
Доченьку приемную шинкарки,
Вот кого бы взял бетяр в бетярки!
Тут шинкарку ревность одолела:
Девочку она не пожалела,
Выгнала раздетой и разутой,
А зима была жестокой, лютой!
Много ль сил у бедной сиротинки?
Побрела, замерзла на тропинке.
А бетяр узнал все после срока.
…И казнил шинкарку он жестоко.
Был и он повешен палачами,
Помирал он вовсе без печали,-
Жизнь ему без девушки-красотки
Табаку не стоила щепотки!