— Ну? — повернулся к Филину папа Чингис.

— Ровно три минуты, — горько сказал горбоносый Валерка Филин и опустил руку с часами. На его лице появился отпечаток тоски и грусти.

Папа Чингис улыбнулся и ответил:

— Плакали твои часики, Филин. — Улыбка у него была добрая и сочувствующая.

Но победителей судят.

Когда Веня, потный, сияющий и довольный (таким довольным обязательно будет Брумель, когда возьмёт высоту в три метра), спустился с опоры и подошёл к костру, начальник колонны Гуревич сказал сердито:

— В цирк можешь ехать хоть завтра. Понял?

Лучше всего было молчать. Когда человек тонет, ему бросают спасательный круг, а когда человека ругают, спасательный круг для него — молчание. Веня знал об этом не хуже других. Он ничего не сказал Гуревичу, а хотел сказать очень многое. Веня только посмотрел на его тонкие, чисто выбритые усы и виновато опустил голову.

— Кто разрешил подниматься на высоту без пояса? Канатоходец нашёлся. Сегодня получишь по колонне выговор. Строгий! — Гуревич старался говорить сурово. Он бы сказал Вене совсем другое, но не имел права. Он, например, мог сказать ему: «Ты отличный парень, Венька. Если бы я был директором московского цирка, ты бы у меня был гвоздём программы». Но белоресницый Гуревич не стал шутить и хмуро добавил: — Голова у тебя, Калашников, кедровыми шишками набита.

Всё было высказано. Начальник колонны поправил синий свитер под полушубком, повернулся и молча пошёл к помятому «козлику». У машины он остановился и сказал:

— Зайди ко мне после работы.

Хлопнула дверца «козлика», забрызганная таёжной грязью, и скоро шум мотора затих где-то за деревьями.

Веня присел у костра и вздохнул.

Вот так всегда, подумал он. Всегда так у меня. Я к чудесам рвусь, а меня за уши держат. Разве так можно? Ни к чёрту не годится такая философия. Ни к чёрту. Если Гуревич хочет, чтобы я стал другим, пусть возьмёт что-нибудь потяжелее и стукнет меня по голове. Это единственный выход, разумный и правильный.

Веня выбрал на совковой лопате, на которой жарились толстые кружочки варёной колбасы, кусок потемнее — прожарился, значит, получше — и, обжигаясь, ел без хлеба. Есть ему не хотелось.

Была суббота, короткий день на трассе. Обед всухомятку — привычное дело.

Потом он полез в кабину трактора перематывать портянки.

— Дела, Венька, — сказал горбоносый Филин. — Пятый выговор у тебя. Теперь ты у Гуревича вот где сидеть будешь.

Он постучал ребром ладони по своей грязной шее. У Филина был хороший аппетит. Он резал перочинным ножом колбасу и тщательно прожёвывал её с хлебом.

— Не будь сплетником в сто лошадиных сил, — повернулся к Филину Боря Зарян.

Ребята улыбнулись.

— Но мне бы не хотелось быть на его месте, — ответил Филин.

Веня перематывал портянки. Резиновые сапоги у него были свободные. Они разносились за три года на разных таёжных дорогах, по которым шагала их сорок первая мехколонна. И каждое утро Вене приходилось подкладывать пару газет в сапоги. Поэтому Веня выписывал не одну, а три газеты, одна всегда оставалась под рукой на всякий случай. Но бумага в сапогах к концу дня стиралась в мелкие кусочки.

— Ты помалкивай, Филин, — невесело сказал Веня. Он разозлился и на портянки, и на Гуревича, и на Филина. — Сегодня получка, не забудь жене алименты отправить. Нашёлся тоже моральный критик.

Он надел сапоги и, зазвенев цепочкой монтажного пояса, выпрыгнул из кабины трактора.

— Впрочем, пожалуйста. Могу открыть пресс-конференцию. Можешь спрашивать, Филин. Только сначала отдай часы.

Он поймал брошенные часы, с которых Филин снял ремешок, и спрыгнул на землю.

Вот я и часы выиграл, думал Веня. Хотя при чём здесь часы? Разве в них дело? Я готов к любому чуду, к любому подвигу, чёрт возьми. Подвернулся бы только. Пешком в Индию? Пожалуйста. Не в часах ведь дело.

Он подошёл к костру, снял с совковой лопаты последний кусок жареной колбасы и сказал:

— Слушаю тебя.

— Сколько тебе лет? — спросил Филин.

— Мой паспорт в отделе кадров. В моём возрасте Наполеон был генералом, а я лучший высотник области. Мне кажется, это одно и то же.

— Это ты брось! — махнул рукой Филин и улыбнулся. Улыбка у него была скупая. — Ты вот мне честно скажи, как есть: если человек везде суёт свой нос, что делают с таким человеком и его носом?

Веня задумчиво посмотрел на костёр и тихо ответил:

— Я когда-то жил в Москве. В цирк любил ходить. Ты вот Кио видел?

— Ну видел.

— Где?

— В Братске на гастролях.

— Так вот, Филин, запомни: Кио — шарлатан и жулик. Очки втирает. Это называется мелко плавать. Надо настоящие чудеса творить. Тебе удобно живётся — никакой ответственности перед самим собой, скорее бы лечь в постель и позабыть обо всём на свете.

— Ты псих! — грубо сказал Филин. Пресс-конференция кончилась, он обиделся. А кто, интересно, не обидится после таких слов? Филин встал у костра и упрямо повторил: — Псих ненормальный!

Может быть, и так, решил Веня. А может, и нет, кто знает. Псих — это не так уж и плохо. Есть в этом слове и что-то хорошее. Всё дело в том, какими глазами смотреть на эту штуку, которую люди называют жизнью.

Есть ещё люди, которые смотрят на жизнь, как на свою собственную жену. В Венином воображении они делились на две простые категории — воинствующие кретины и кретины поневоле, двоюродные братья дураков. Если у первых огрубели души, как сухари на батарее, то у вторых её нет вовсе. О, с виду это порядочные и даже неглупые люди. Их никогда не называют психами, и они не идут против течения — боже упаси! На всех собраниях, если они на них бывают, голосуют «за» или «против», оглянувшись на соседа. Они не предадут, как отступники, не нагадят, как подлецы, но именно они самые страшные враги. Пользы от них ни на грош, как с козла молока. Они поют с чужого голоса, потому что нет своего, и научились красиво плеваться по ветру. Они не строят, а разрушают.

Веня, раздумывая, подошёл к опоре.

Он быстро забрался на неё и, усевшись на траверзе, махнул рукой. Бригада готовилась к подъёму гирлянды с изоляторами. Отвечая на взмах Вениной руки, зарычал и сдвинулся с места трактор, за рулём которого сидел папа Чингис.

Говорят, что нет незаменимых людей. Враньё это. Мало, но такие люди встречаются. Папа Чингис как раз принадлежал к их редкой категории. У него было четырнадцать рабочих профессий. Он умел делать всё. Всё абсолютно. В колонне мальчишки шутили, что ему не хватает остаться за Гуревича, когда начальник уйдёт в отпуск, да ещё, пожалуй, научиться рожать детей.

На трассе продолжался рабочий день.

Шумел ветер, и пели провода, словно струны гитары, свою бесконечную раздольную песню.

ВЕДРО ПИВА

Солнце с трудом пробивало ленивую мглу осеннего дня. Цепкие руки ветра без жалости срывали с таёжных берёз мелкие листья, и они медными пятаками рассыпались по сырой земле. Иногда листья грустно опадали в лужи и оставляли в них свои автографы.

Веня выпрыгнул из кузова «ЗИЛа», крытого толстым тёмно-зелёным брезентом. Это была дежурная машина, развозившая монтажников по домам после работы, а в обед доставлявшая их в столовую.

Калашников отошёл от машины и постучался в дверь походного лэповского{1} вагончика.

Эти вагончики ничем не отличались от обычных товарных вагонов. Только были они не на колёсах, а на полозьях — куда хочешь, туда и тащи. В сорок первой колонне их было двадцать. Двадцать домиков, которые двигались по тайге за трассой, не имея постоянной прописки. Хотя всё же прописка была — Советский Союз. Вагончик делился на две половины, две комнаты. В каждой комнате было четыре полки — две внизу и две вверху, на выбор. Перед окном стояла тумбочка, на ней радио. Больше ничего не было. Скромность украшает человека.

Женатые занимали одну комнату целиком. Это считалось невиданной роскошью. Они ломали полки, обзаводились диван-кроватями и прочим барахлом, создавая семейный уют.