Но Ганка задал совершенно безобидный вопрос:

— Как вы добились таких успехов?

— Если сказать честно…

— Конечно, — улыбнулся Ганка, и глаза у него заблестели, как пуговицы на генеральской шинели.

— Это длинная история, история моей жизни, а её рассказывать очень долго. У меня было такое ощущение, что я жил, спал и работал в резиновых рукавицах. Понимаете?

Ганка кивнул головой.

— И мне, честное слово, надоело ходить в этих перчатках. Мне хочется знать, любить и понимать своими руками. Ну, а потом я поспорил, что поставлю распорки на тридцати шести «кустах». Вот и всё, если коротко.

— Но почему именно тридцать шесть? — спросил Ганка. — Это почти четыре нормы.

Веня помолчал немного, но, чувствуя, что все, кто сидел за столом, с повышенным интересом разглядывают его, ответил:

— Никто в Советском Союзе не делал столько. Делали тридцать и тридцать четыре. Вот мне и захотелось. А потом кому-нибудь захочется сделать сорок. У нас ребята в колонне заводные, им всё хочется делать и получше и побыстрей.

— На рекорд, выходит, пошли? — уточнил Ганка.

— Нет, — ответил Веня, хотя он мог сказать «да». Ему не хотелось давать лишние козыри начальнику управления. Разговор у них ещё впереди, и Веня это чувствовал. — Я поспорил.

— И если не секрет, на что вы поспорили? — Ганка сложил руки в кулак и положил кулак на зелёное сукно стола. Кулак получился внушительный, крепкий, мускулистый. Им можно было спокойно свалить с ног молодого быка. И в этом кулаке Веня почувствовал какой-то непонятный подвох.

Веня густо покраснел, он чувствовал, как покалывают его щёки, и бусинки пота на его лбу стали горячие и тяжёлые, готовые в любую минуту сорваться, как спелые плоды с дерева, и покатиться по лицу. Но он не опустил голову, сдержал мимолётную робость и ответил:

— На ведро пива.

Члены комиссии, строгие, солидные судьи, улыбнулись и сразу стали похожи на маленьких детей, которые услышали новую интересную сказку.

— Будут ещё вопросы? — спросила Зенина.

Но никто не придумывал больше вопросов, а Ганка, хмуря брови, закурил «Казбек». На папиросной коробке куда-то спешил человек верхом на лошади. Веня посмотрел на коробку и спросил:

— Можно мне?

— Да.

Ганка, который строил на Ниле плотину, который всё понимал и которого нельзя было обмануть, не дал ему сказать ни одного слова.

— Заходите ко мне завтра с утра. Продлим вам лимит в порядке исключения.

А потом Зенина поздравила его с вступлением в партию и пожала ему руку. Рука у неё была сухая и крепкая. Приятно пожать такую руку.

Веня вышел на улицу и остановился на крыльце.

Шёл чуть тёплый осенний ливень, и весело журчала вода, вырываясь струйкой на свободу из водосточной трубы.

На западе было видно, как солнце закрылось большой серой тучей, словно плащом. Но чуть южнее даже сквозь дождь было заметно, как солнечные лучи прорывались сквозь тучу и длинными, как нити, и острыми, как бритвы, лучами падали на юго-запад города. И мокрые крыши блестели под дождём так, как будто, освещённые десятками «юпитеров», приготовились к киносъёмке. Так часто бывает в тайге, когда сквозь развесистые кроны сосен, дробясь, пробивается солнечный луч.

Веня поправил кепку, надвинул её на самые уши и шагнул в дождь.

Отдалённо и тихо гремел гром, Словно ещё не проснулся и не собрался с силами. Струйки дождя прыгали и бегали вокруг Вени, играя в непонятную для него игру, и, неожиданно срываясь с места, они поднимались высоко вверх и оттуда падали на землю, поднимая пузыри в лужах. Капли, из которых сплеталась дождевая лестница, по которой можно было подняться до самого неба, до солнца и без труда отодвинуть от него хмурую тучу, были крупные, сочные, как ягоды, почти круглые. И они приятно щекотали лицо, щёки, губы, словно дождь целовался со счастливым человеком.

И, ощущая пресный привкус дождя на губах, Веня поднял лицо к нему и весело рассмеялся.

Кругом танцевал дождь. И пропало ощущение времени, дня, словно Веня сам без устали танцевал вместе с дождём и не знал, где он и когда окончится эта обворожительная музыка.

Потом он подошёл к застеклённой газете и прочитал, что сегодня четвёртое ноября тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года. Вене показалось, что он получил драгоценный подарок к празднику.

У них в колонне ко всем праздникам делались подарки, а Гуревич каждый раз упирался и вечно ныл, что нечего разбазаривать деньги по пустякам. Но разве это пустяки? Да и что он мог сделать один, когда на него наседали с десяток таких молодцов, как Костя Луньков и Калашников? Веня тоже привезёт всей колонне подарок к празднику и заставит Гуревича плясать. Машину с уголками они не отправят на склад и не разгрузят до тех пор, пока Гуревич не спляшет «Цыганочку». Гуревич отчаянный танцор. Ему бы петь и плясать в ансамбле. Вот какой у них начальник колонны!

С газеты на Веню смотрел старый человек в траурной рамке, и группа товарищей писала, что он до конца своих дней был настоящим человеком.

Почти в каждой газете, горько подумал Веня. В каждой газете. Может быть, таких вот, как этот, когда-то тоже называли психом и непутёвым? И, умирая, он, верно, шутил со своей женой, что мог умереть гораздо раньше.

Веня прошёл в маленький сквер на площади. Подстриженные кусты были гладкие и ровные, как шкура убитого медведя, а деревья стойко держались под дождём и не хотели расставаться с последними листьями. Но ливень метко сбивал листья, как стрелок в тире маленькие железные фигурки.

Веня шёл по узкой аллее, усыпанной мокрыми листьями, словно по ковру. Ковёр был в жёлтых, багровых и коричневых пятнах.

Он остановился у памятника Ленину, здесь обрывался ковёр, и, вытирая мокрое лицо запястьем руки, тихо сказал:

— Здравствуй.

Теперь он имел право поздороваться с ним так же просто, как и с Чеховым, чей портрет висел у него на стене в вагончике. Он вставал утром и говорил: «Здравствуй, Чехов!», а засыпая, прощался с ним. И каждый раз Филин шипел с нижней полки, что Венька ненормальный псих и его нужно отвезти в больницу.

Дурачок этот Филин, и пора из него всю эту молодую дурь выколачивать. Давно пора. Придётся мне в руки брать дубинку, и пусть Валерка Филин будет висеть на моей совести.

Веня зашёл в телефонную будку. В ней стоял слабый запах женских духов. На стенах были написаны номера телефонов и полдюжины женских фамилий.

У Вени была только одна монета, а позвонить ему нужно было два раза. Он задумался. Потом улыбнулся и снял трубку. Он бросил монету, нажал правой рукой кнопку и, не отпуская её, левой набрал номер. Затем мягко и резко ударил по рычагу — монета зазвенела, вылетев обратно, и Веня услышал голос Штейнберга:

— У телефона!

— Это я, — тихо сказал Веня.

— А, это ты, братец! — загремел голос в ответ. — Могу тебя обрадовать — «Спартак» сыграл вничью при шести голевых моментах. Позор!

— И я вас тоже могу обрадовать.

— Чем? — испуганно и осторожно спросил Штейнберг.

— Ганка дал уголки и продлил лимит. Можем ехать в ресторан. У меня сегодня фамильный праздник!

— Где ты нашёл Ганку? — быстро спросил Штейнберг. — Ты был у него дома?

— Нет. Мы встретились в горкоме партии.

Штейнберг засопел в трубку и ничего не ответил.

Венина радость не тронула его, она была для него поражением. Но он поверил сразу, потому что понимал людей и знал им цену.

Но у него всё-таки было самолюбие, и он отказался от ресторана, от вина и шашлыков по-карски. Они простились. Однако Веня любезно напомнил ему, что доставка уголков лежит на совести великого коммерсанта, проигравшего пари, что выезжать Веня намерен завтра во второй половине дня и что праздник Штейнбергу придётся встречать в своей родной колонне.

Всё так же шёл, не затихая, дождь.

Веня приоткрыл дверь будки, и к нему ворвался свежий запах осенних листьев вместе с порывом сырого воздуха.

Веня второй раз бросил ту же монету, набрал три тройки — Наташин телефон, а трубку подставил под дождь.