И Тоська уехала с ним в Ужгород. Забыла ли она Жежку?

Вене стало как-то не по себе. Он попытался вспомнить Тоськино лицо и не мог. Стёрлось в памяти её лицо. Представлялись только её красивые руки с ярким маникюром. А у Жежки Сироты был маленький шрам на нижней губе, который не бросался в глаза, и короткие курчавые волосы. На земле он был незаметным человеком, непримечательным и обычным, но когда Жежка поднимался на высоту — только поспевай за ним.

Гуревич умел подбирать себе ребят. У Гуревича есть врождённый нюх на людей. Только не помог начальник колонны ни Тоське, ни Жежке Сироте. Гуревич сам потерял свою жену. Вот ведь как бывает, как случается в жизни. Очень нехорошо случается. Бродит где-нибудь Жежка теперь по свету и не может забыть свою Тоську. Это точно. И Гуревич не может забыть свою жену. Вот ведь какие странные эти мужчины. А про них говорят, что это народ сильный. И помочь им никто не сможет. Обидно, очень обидно.

Веня смотрел на польский журнал «Фильм» и грустил.

Открылась бледно-розовая дверь, блестевшая как леденец, и в комнату вошла Наташа.

Вене показалось, что её глаза светились, как капли утренней росы на кедровой ветке под первым лучом солнца.

Наташа внесла на тонких шпильках свою очаровательную фигуру, обтянутую шерстяным платьем, словно леопардовой шкурой. Она улыбалась, и без этой улыбки, не отделимой от неё, Веня не мог представить себе Злодейку.

— Хочешь закурить? — спросил он.

— Пожалуй.

Она взяла одну сигарету из пачки, которую ей протянул Веня, и, закурив, глубоко затянулась.

— Что ты такой грустный? — Злодейка с улыбкой смотрела Вене в глаза.

— Грустный… Может быть, всё может быть, всё можёт быть. Я влюбился, Злодейка. И кто знает, чем всё это кончится, — тихо ответил Веня.

— Всё будет хорошо. Поверь, Родственная душа.

Она пришла и принесла какое-то спокойствие, подумал Веня. Красивые женщины всегда, верно, приносят с собой уверенность и спокойствие. И мужчин тянет к таким женщинам не потому, что они красивы. Совсем нет. Им нужна эта уверенность и спокойствие, которых порой им не хватает.

— Твоя статья идёт в набор сегодня же, — сказала Наташа.

— Это не моя статья. Почему мне повезло сегодня?

У Наташи потухла сигарета. Она посмотрела на Веню каким-то ожидающим взглядом, чего раньше он никогда не замечал или не обращал внимания, и, щёлкнув зажигалкой, прикурила снова. Потом она поправила свой широкий тяжёлый браслет и ответила:

— Не говори глупостей, Родственная душа. Ты сам понимаешь прекрасно, что такой материал интересен редакции. Ты можешь, если хочешь, стать внештатным корреспондентом нашего отдела. У тебя есть нюх на сенсации.

— Сенсации меня интересуют меньше всего.

— Ой ли!

— Обо всём поговорим позже, — сказал Веня. Он надел телогрейку и поднял с пола трубу. — Я позвоню тебе вечером, Злодейка. У тебя тот же телефон?

Наташа уже начала разбираться в хаосе своих бумаг, разбросанных по столу (у неё, наверное, было много работы), но она всё-таки ещё раз улыбнулась ему и кивнула, принимая приглашение на вечер.

В коридорах, по которым шёл Веня, по-прежнему пахло лаком и негашёной известью.

За одной из дверей он услышал раскатистый смех. Там, за дверью, должно быть, смеялись те двое фельетонистов, чьи авторучки были набиты порохом. Веня мысленно проник сквозь каменные стены редакции в комнату и увидел их за столами, на которых стояли пепельницы, набитые окурками.

Но он тут же забыл о них, о Наташе. Он вспомнил Гуревича, так похожего на постаревшего и пополневшего Дон-Жуана, и об уголках, которые нужно было срочно пробивать в управлении. Легко сказать — пробить: в управлении зимой снега не допросишься. Он не стал говорить об этом Гуревичу, не хотел расстраивать начальника колонны. Да ещё и без лимита. Хотя для чего его послали? Могли, допустим, послать горбоносого Филина, который только и может, что на гармошке играть и выставлять напоказ свою дурацкую булавку с цепочкой. И что это Костя с ним возится? Надо будет за починенную трубу оброк с него потребовать — пусть он Филина в люди выводит. А уголки — Веня умрёт, а достанет. Штейнберг ему поможет провернуть это дело.

ПАРИ

По старинной петровской традиции все центральные организации и учреждения находят себе приют в самом центре города, пугая жителей своими названиями. Но ведь Пётр Первый тоже делал ошибки. И было бы гораздо справедливей разбросать их по окраине города. Тогда бы город был как на ладони перед лицом тех, кто должен о нём постоянно заботиться.

И в этом городе тоже повторили ошибку Петра Первого. Повторили и не думали её исправлять.

На площади Восстания (если в Москве одноимённая площадь годится для парадов и её украшает высотное здание, то здесь центральная площадь города была раз в двадцать меньше) пестрели десятки громких названий, начиная от областной прокуратуры и кончая комитетом ДОСААФ.

Веня остановился перед парадным входом управления «Востоксибэлектрострой».

Придумали тоже — двадцать одну букву. Выговорить трудно. Тяжёлое название, как гусеницы от трактора. Но гусеницы почему-то не повесили над парадной дверью, а прилепили двадцать одну букву.

Взрослые люди, которые придумывают такие названия, совсем лишены фантазии. Они мыслят чётко, прямолинейно и перпендикулярно, чего избегают даже дети. Они и детей наказали, придумав для них такие названия, как ясли, детсад, интернат. Дали бы Вене волю, он придумал бы совсем другие названия: вместо детсада — «Красная шапочка», вместо интерната — «Синяя тетрадь», а над этой дверью повесил бы вывеску — «Белые ночи». «Вы где работаете?» — «В „Белых ночах“». Здорово! И работать стало бы веселее. Те солидные взрослые люди, которые придумывают названия, ответят ему, что всё это несерьёзно. Серьёзно. Гораздо серьёзней, чем им кажется.

Веня с грустным разочарованием посмотрел на двадцать одну букву и открыл тяжёлую дверь. И она, жалобно заскрипев, согласилась с Вениными мыслями. А разве ей не хочется быть распахнутой в «Белые ночи»?

Штейнберга Веня нашёл быстро. Он имел портфель начальника отдела снабжения. А когда-то Штейнберг работал у них в колонне коммерческим директором, замом Гуревича, и проворачивал такие дела, что начальник колонны не мог им нахвалиться.

Маленький и толстый Штейнберг встретил Веню тепло и сразу забросил все свои дела. Он вызвал свою секретаршу, полную седую еврейку, и попросил к нему никого не пускать, ссылаясь на большой серьёзный разговор с товарищем Калашниковым. Штейнберг был в тёмно-синем костюме и яркой оранжевой рубашке.

Они поболтали о прежних делах, о былой славе Штейнберга, когда он мог из-под земли доставать вертолёты и самосвалы, не говоря уже о таких пустяках, как утолки. Склады их колонны при Штейнберге вечно были забиты до отказа и тем, что было нужно, и тем что не нужно. Но то, что было не нужно, долго не занимало места и не задерживалось на складах. Всё ненужное пускалось в оборот, обменивалось, выторговывалось на то, чего не хватало.

Удивительнейший человек был Штейнберг! Он родился на свет, чтобы быть коммерсантом, и он был им до мозга костей. В молодости его много ругали и били за деляческие склонности. За битого двух небитых дают, любил говорить Штейнберг, а за меня и трёх не пожалеют.

Он знал всех снабженцев Сибири, их домашние телефоны, которые записывал в толстую записную книжку в кожаном переплёте, и поддерживал тесные деловые отношения со всеми стройками на востоке. Ему, случалось, звонили с Чукотки, из Игарки, из Байкальска и просили помочь. Он никому не отказывал.

А все в свою очередь помогали ему. Поэтому в колонне всегда был фронт работы и никто никогда не сидел без дела.

Гуревич умел подбирать себе заместителей. Ай да Гуревич. Вот это Гуревич!

Штейнберг был страстным, одержимым болельщиком. Но мало того, что он слушал все радиопередачи, — он мог уйти на эти передачи с любого совещания. Штейнберг был фанатично предан футболу: он вёл свою собственную таблицу класса «А» и «Б», до тонкости знал возможности каждой команды, фамилии всех тренеров, начальников команд и футболистов.