Она повернула голову к Калашникову. Ей было не больше восемнадцати, и печатная машинка годилась ей в бабушки.

— Мне позвонить в город надо, Валя.

— Позвонить? — удивилась девушка.

— Ну.

— А у нас телефона нет.

— Как это так? — удивился Веня. — Сапожник без сапог, конюшня без лошадей.

— У нас телефоны в каждой квартире.

— Всё ясно, — вздохнул Веня и снова оглядел комнату, задержав свой взгляд на керамической вазе. — Я так и думал, что скорее в Англию пешком доберёшься, чем от вас дозвонишься в город.

— А вы пошлите телеграмму или телефонограмму или письмо-телеграмму, — посоветовала девушка.

— Это мне не подходит. Ты одна здесь работаешь?

— Пока одна. — Валентина улыбнулась и посмотрела на Веню. — И за шефа, начальника отделения, и за себя, и за почтальона. А скоро нас будет трое.

Веня покачал головой.

— Бог в трёх лицах: отец, сын и дух святой. Ну и как?

— Плохо, — сказала Валя и принялась за ремонт «Ундервуда». — План не выполняем.

Веня улыбнулся. Он смотрел на её тонкие руки, чуть тронутые загаром, на розовые ногти, на которых заметил белые крапинки. Говорят, это к счастью.

Он взял в руки древний агрегат и потряс его грубо, изо всех сил, даже сморщился от напряжения, словно пытался вытряхнуть из машинки её душу, если она в ней имелась.

— Что вы делаете? — испуганно сказала Валя.

— Я всегда знаю, что делаю.

Веня перевернул машинку и ткнул толстым красным карандашом, который взял со стола, какую-то поржавевшую деталь. Потом он поставил «Ундервуда» на прежнее место и несколько раз ударил по клавишам — машинка заработала.

— Нежность в такой работе — предрассудок. Надо мыслить конструктивно, — сказал Веня. По глазам девушки он понял, что его авторитет был завоёван по-цезарски — пришёл, увидел, победил.

— Что это за игрушка? — спросил он кивнул на ключ, который только что заметил.

Странно, почему Веня не заметил его раньше? Ключ был метра в полтора, сверкающий, отполированный до блеска, как мрамор, лёгкий и красивый. Он висел на стене, как сувенир.

— Это ключ от нашего города, — сказала Валя.

— А почему он здесь?

— Просто так. Сначала ключ ко мне повесили, а потом и должность мэра пожаловали.

Скромничает, подумал Веня, или стесняется меня. Просто так такой ключ не принесут и не доверят. Что она меня, за дурака принимает, что ли? Ключ от города — это как сердце, не каждому в руки его положишь, и не каждый удержит его. В Париже, говорят, тоже есть ключ от города. Он, верно, весь из золота и хранится у мэра под семью печатями, чтобы не украли. А этот вот ключ повесили на почте у девчонки, которая, должно быть, имеет на него прав в десять раз по десять больше, чем парижский мэр.

— И не стыдно тебе с таким ключом план не выполнять?

— По почтовым доходам я выполняю.

— Что это за доходы? — спросил Веня.

— Марки. Марки и открытки хорошо берут. А телеграммы не посылают. Ни в кредит, ни в рассрочку.

— Сейчас праздники на носу, самое время для телеграмм.

— Поздравительные мы давно отправили, две недели назад. Тогда скидка была на пятьдесят процентов. Я обошла весь посёлок, каждую квартиру, — ответила девушка. — А теперь месяц новый и план новый.

— И сколько ты телеграмм приняла в этом месяце? — спросил Веня и посмотрел в глаза девушки.

Глаза Валентины были лучистыми и грустными, в них притаилась задумчивость и волнение, и было в этих глазах много света и глубины, такой глубины моря, в которой хочется искупаться. Что-то переливалось в этих глазах, как переливается под солнцем гладь ключа, вырвавшегося на волю, и ты стоишь на коленях перед ним, и пьёшь из этого бесконечного ключа, и не можешь оторваться, и видишь в чуть дрожащей воде свои глаза.

— Пока ещё ни одной, — вздохнула девушка и опустила глаза.

Она не умела кокетничать, хотя кокетство — врождённое чувство женщины, впитанное с молоком матери.

— Может быть, к вечеру будет одна, — вдруг вспомнила Валентина. — Меня просили в больницу зайти к больному. Приезжий.

Вене не хотелось уходить с почты. Он задержал свой взгляд на ключе и сказал:

— Ты знаешь, сколько у меня друзей? Сколько угодно и ещё шестьдесят четыре человека. И все они умрут, скоропостижно скончаются от апоплексических ударов, если не получат от меня поздравлений к празднику.

Он достал из кармана пачку писем и деньги, которые вручил ему папа Чингис, польскую авторучку и ярко-красную записную книжку, выпущенную «Машприборинторгом», которую Вене подарил зам Гуревича Штейнберг, когда прощался с колонной, переходя работать в управление.

— Что требуется такой великой личности, как мне, Валюта? Шестьдесят четыре марки для авиа и шестьдесят четыре бланка для телеграмм.

Девушка недоверчиво посмотрела на Веню — шутит, что ли? У них в посёлке не было таких шутников — слова как мёд, дела как дёготь, но она была знакома с подобными универсалами в Харькове, откуда приехала на восток.

Но Веня не собирался шутить.

Мне всё равно, где отправлять эти письма и телеграммы, думал он. Конечно, не всё равно. В городе почты всегда план дают. Что им до моих телеграмм? У них и без моих телеграмм работы по горло.

— А переводы ты примешь?

— И переводы можно. Всё можно, — она улыбнулась. И глаза её улыбнулись тоже.

Всё можно, подумал Веня. Звучит, чёрт возьми. Если бы люди всегда говорили только такие слова, тогда бы мир не ссорился, не косился, не дрался и не трещал от пощёчин и оскорблений, не разводился, не судился. Эх, мир. Старый ты дурак, старина мир. Придётся прийти тебе на практику в этот посёлок.

Веня наклеивал разноцветные марки на конверты. Марки были пёстрые, квадратные, красивые. Они составляли целую олимпийскую серию, которая на долгие годы сохранит память о нашей победе в Инсбруке, австралийском городе. И кто знает, может, через полсотни лет какие-то по счёту олимпийские игры будут проходить в этом посёлке Роз, который вырастет в большой город. Он будет стоять среди тайги гордо, как Гавана, и сиять под крыльями стальных птиц, как Москва.

Наклеивая марки, Веня диктовал адреса, заглядывая в записную книжку, и Валя заполняла конверты и бланки. Почерк у неё был мелкий и ровный. Работа у них спорилась, они работали в четыре руки.

А что может быть лучше — работать в четыре руки, где две крепкие и сильные, две другие — мягкие и нежные, не каждый ли мечтает об этом? Что только не сделают эти две пары слаженных рук! Сильное тянется к нежному, как грубое к изысканному. Наверное, всё и начинается там, где ладится и спорится работа в четыре руки.

Текст на все телеграммы Веня диктовал один и тот же, что рассмешило Валентину: скоро сдаём трассу, перебираемся на Саяны, шлю ноябрьские поздравления, целую.

Самому Вене некому было отправить такую телеграмму. Все его закадычные друзья-гвозди были совсем рядом. Он долго копался в памяти и придумал. Что только не придумаешь, занимаясь прогулками по прошлому!

Правда, в его записной книжке не было адреса, но такая телеграмма всё равно дойдёт, решил Веня. А если и нет, невелико горе. Хотя кто знает, лучше всё же, если она дойдёт.

Весной, как раз перед тем, как Веня поспорил, что съест полкилограмма соломы, к ним в колонну приезжал журналист из Москвы.

Ему-то и хотел написать Веня. Просто так захотелось, и всё. Почему захотелось, разве это так важно.

— Он хороший парень? — спросила Веню девушка.

Веня задумался и принялся ей рассказывать:

— Его звали Яша Риловский. У него были очки в тонкой позолоченной оправе и великолепнейшая «лейка», которой любовались все ребята. Фотоаппарат ему подарили в редакции за фоторепортаж об Арктике, который был признан лучшим за год.

И, рассказывая о Яше, Веня вспоминал прошедшую весну, когда залежалый снег в тайге становится мягким, как перина, и по утрам на трассе можно разглядеть волчьи следы, и небо становится удивительно чистым, такого неба нигде нет, как весной в Сибири, а лёд отливает голубизной.