ЖизньБ: «<…> на последок выскочило у Бертолда еще несколько сатирических выражений не токмо на придворных, но и противу самаго правления, и тогда повелел ему Албони удалиться» (с. 268).

17

ЦАРЬ: Коли так, что тебя понудило притти суда? БЕРТОЛД: То, что надеялся я быть царя болше других человек… однако ж я вижу, что ты, хотя и царь, но также ординарной человек, как и другие — ИталЕ: «„Чегож ты искал при моем дворе?“ — [Бертолд: ] „Того, чего я при оном найти не мог. Ибо я думал, что Государь столь превышает других людей, сколь превышают башни обыкновенныя здания, но теперь вижу ясно, что я им больше делал чести, нежели они заслуживают“. Чистосердечие и искренность паче всех протчих добродетелей при дворах не терпимы. Бертолд оное сам собою испытал. Он в своих речах ни каким другим правилам не следовал, кроме предписываемых нам здравым разсудком; он еще ни когда не бывал при дворе и ни чего об нем не слыхивал, а еще менее известно ему было следующее онаго описание. Двор есть место, в котором со всех сторон истинному чистосердечию гибель приуготовлена, в котором владетели всегда мраком ласкательства объяты бывают; ибо нет ни единого Государя, которой бы лыцения избегнул, и тот самый, на кого Монарх милостивым оком призирает, должен искусно и с великою хитростию проступки его показывать, а естьли же он хочет своего Государя от оных отвратить, то должен он сие с великою осторожностию и с достодолжным почтением в действо производить. При дворе паче всего надобно остерегаться, чтобы любовию к истинне не притти в немилость у Государя» (с. 24–25).

18

ЦАРЬ: Теперь поди, и ежели не возвратится ко мне таким образом, как чинят мухи, то велю с тебя голову снять — ИталЕ: «Угрожением, которое не от гнева происходило и которое Государь оказал Бертодду, старался он не столько устрашить нашего крестьянина, сколько испытать чрез оное еще лучше разум его и остроту, в которых Государь немалое себе удовольствие находил» (с. 26).

19

ТЯЖБА ЖЕНСКАЯ — Во французских переделках этот эпизод, восходящий к древним «судам Соломона», существенно расширен за счет новых сюжетных линий, переполненных житейскими коллизиями с массой бытовых деталей повседневной жизни XVIII в. и их интерпретацией со стороны редактора. Саму «тяжбу» предваряет колоритная сценка женской драки из-за украденного зеркала:

ИталЕ: «<…> две женщины <…> на площади против самого дворца одна другую за волосы таскали <…>. Злость, негодование, огорчение и бешенство написаны были на лицах сих двух фурий, которым не доставало ногтей на пальцах для разцарапывания себе кожи, ни проворства в языке для излияния источников брани. «Нет, тебе оно ни когда не достанется, такой ведьме! — говорила одна из сих женщин. — Оно мое и оно мне дорого стоит, чтоб тебе его так уступить. Ты и им для своего отмщения также хочеш завладеть и думает, что того уже и довольно, когда ты так желаеш; однакож не думай, проклятая воровка, чтоб я допустила грабить мое имение. Зеркало мне принадлежит, и…». «Конечно так» — ответствовала другая женщина таким же голосом — я знаю, что ты его себе присвоиваеш и будто ты его в поте лица своего приобрела, так как и многия каменья, которыя несравненно зеркала драгоценнее и которыя не годный мой муж у меня покрал и всякой день крадет, для украшения такова кащея, как ты, или мерзкаго твоего жилища. Тебе очень хочется получить зеркало, чтоб надо мною более насмеятся или чтоб его продать и пропить вместе с твоими прелюбодеями, с которыми ты с утра до вечера пьянствуешь, винная бочка! Однакож не думай, чтоб я его тебе уступила. Пусть тебя лучше дьявол поберет, нежели что бы ты завладела вещами такой честной женщины, как я. Сие благоговейное желание, сопровождаемо было кулачными ударами, которыя щедро ей отплачиваемы были тою женщиною, х которой говорена сия похвальная речь. <…> Но один из придворных лакеев прислан был от Государя, которой не чаянно из окошка увидел кулачное сие сражение, именем его унять сих женщин и к нему их призвать для объявления причины о их ссоре, и уверить их, что Государь, конечно, окажет им правосудие. При сих словах овладевшее ими бешенство несколько уменьшилось, а напоследок и со всем потухло. Каждая начала надевать свой головной убор, которой оне друг у дружки сорвали. Но как оной весь был изорван, сами они расцарапаны, и платье их вклочки раздергано, то просили они у лакея позволения итти домой и переодется, что б им можно было предстать пред Государя; лакей оное им дозволил и сказал, что сие его величеству не противно будет. Бертолд, слышавши, что придворной лакей говорил сим двум женщинам, заключал из его речей, что надобно быть Государю весьма милосерду, когда он столь уничижается, что и особенныя дела своих подданных разсматривает и старается прекращать их ссоры, во что уже с давных времен большая часть владетелей не входят, хотя оное есть самая важнейшая их должность (с. 13–16).

ЖизньБ: Бертольдо «<…> увидел двух баб в великом гневе бьющихся. Хотя сей великой шум производили, но Бертолдо мог выразуметь только, что они деруться за зеркало. Одна из баб утверждала, что муж ея украл у ней оное, чтоб подарить другой. Легко догадаться, что они при сем случае истощили все ругательный слова, каковыми потчивают женщины друг друга. Гнев их возшел до крайности, как королевский служитель объявил им, что Король хочет разобрать их ссору. Сие их развело и они сказали, что пойдут домой одеться и поправить на голове, дабы можно показаться пред его величество. Бертолдо заключил по сему, что Албони должен быть Государь милостивый, когда всякаго выслушивает и старается прекратить вражды последнейших своих подданных» (с. 265).

20

И тако пришли две женщины пред царя, из которых одна у другой украла зеркало… — ИталЕ: «Когда обе сии женщины со всею их свитою в комнату вошли (ибо каждая из них вела за собою премножество своих соседок и подруг, которыя должны были их защищать), то одна после другой зачали Государю расказывать, за что оне с таким жаром по утру дрались. Хотя у них дело было и не важное, однако жалобы и оправдания очень долго продолжались, для того что женщины пустое говорить великия охотницы, как обе соперницы весьма сильно себя защищали, то надлежало иметь доказательства, а как доказательства их ссылались на свидетелей, то должно было свидетелей допросить» (с. 28).

ЖизньБ: «Оныя [бабы] утверждали свое право с таким же жаром, каков оказали в прошедший день. Каждая представляла множество соседок во свидетельство» (с. 269–270).

21

БЕРТОЛД: Не знаеш ли ты, что плаканье их есть лесть, и что они ни делают, ни говорят, то все под притвором чинят… — ИталЕ: «<…> ни что столь не обманчиво, как женщины, и все, что они говорят и делают, есть явное лукавство; что оне подобны крокодилам, а слезы их суть смертоносныя сети, употребляемыя ими для уловления тех, коих гибели оне ищут; что оне тайно осмеивают тех самых, пред которыми оне стенают и воздыхают; что оне о том, что сами говорят, со всем другое думают и, кратко сказать, во всем том, что оне ни делают, главным основанием имеют коварство и злость. Бертолд окончал сию хулительную речь на женщин стихами из некоторой старой песни, которую, как он сказывал, выучил он у своего дедушки и которую он пред самим Государем и его придворными пропел: „Женщина имеет за предмет токмо лесть и обман; она исполнена коварства и украшается притворством; отнявши же коварство и притворство, отнимеш дух и тело у нее“» (с. 30–31).

ЖизньБ: «Весь двор удивился сему разумному решению, но Бертолду нравилось оное не с лишком. „Государь! — сказал он — естьли бы вам непротивно было, то я доказал бы вам, что приговор ваш очень превратен; я вижу, что ты еще не знаешь женщин: в сердце их и в голову ни кто не проникнет. Между зеркалом и младенцем великая разнота. Поп наш рассказывал нам приговор Соломонов, но здесь совсем иное. О женщины!..“» (с. 270).