Вот какой чудесный день... Начало дня, вернее. Пришел в театр, а тут... тренаж, какие-то опять нелепицы... ругань и т. д. А.А. сделал перерыв на тренаж... Смогу ли когда-нибудь описать так, как все это было... правдиво и объективно. И возможно ли это? Правдиво и объективно? Наверное, правдиво для меня только. Как я понимаю. Да, наверное.

Мне бы хотелось описать нашу жизнь, наш театр... Не для истории, конечно, но назвать, определить. НАЗВАТЬ... И понять самому.

Сейчас репетиция 3-го акта. Пойду.

28 мая 1989 г.

А.А. — «Под импровизацией мы всегда понимаем сво­бодную игру, а она включает правильную игру и огрехи. Несвободная, регулярная игра — всегда правильная».

«Я настороженно отношусь к слову «авангард»: всегда рискованно хаосом».

«В свободной игре возможно много допусков и грехов, в регулярной игре... вся грязь очень видна, наблюдаема, она разваливает организованное действие».

«Но... без понятия импровизации (или вибрации, как я раньше говорил) игра мертва. Вот парадокс, который нужно постоянно решать».

31 мая 1989 г., Монреаль

Сыграли четыре спектакля (28,29,30 и 31). Сегодня пятый, и последний. Много прессы. В основном сильно хвалебной. Много приходит актеров из других театров. Восторженные разговоры и т. д. Из того, что успел посмотреть и понять, можно поверить, что наш спектакль для них действительно нечто высокое и недостижимое. Кажется, американский театр все-таки слабенький театр. С бору по сосенке. Се­рьезной, фундаментальной работы (в смысле традиций и их развития) в психологическом театре нет. Вообще культура зрелищная, визуальная больше, больше развернута к шоу, шантану, скетчу и проч. Драматическая культура сборная-случайная, нерегулярная. Денег у них много, конечно, но на это расходовать, видно, нет желания и надобности.

Спектакли прошли хорошо. Первый — сложнее, рванее, на импульсах. Публика разнокалиберная. Внешний успех постоянен (аплодисменты, овации, комплименты, телевидение и проч.). 2-й — ровнее. Строже. 3-й — в ту же сторону. Вчера 4-й — лучший по ощущению. Публика почти очистилась. Меньше любопытных и пришедших послушать родной язык колбасников. Их откровенно жаль теперь мне. Человек-пузо. Но у них часто своя гордость, пузатая, довольно жалкая для взгляда со стороны.

I июня 1989 г.

Второй акт. Спектакль идет ровно, грамотно, но, по словам шефа, «не на воле». Я играл 1-й акт совсем без азарта. Очень он донял меня за последнее время «пережимами» и т. д. Что-то не радую последнее время шефа, не радую... Вчера «сбро­сил» немного обороты в игре, а сегодня, после дневной репе­тиции, когда он опять попросил «построже», опять взял ровно. Хотя понимаю: не угодишь в таком случае. Как бы ни играл.

Ничего такого не произошло между нами, и в работе все так же... Я по крайней мере не вижу явных сбоев или инертности со своей стороны. Но Учитель — человек на­строения. Капризный, можно сказать, человек. Охладел... Что тут поделаешь. Спектакль последний сегодня, и улететь сможем только пятого. Придумали еще представление в местной национальной театральной школе (Достоевский, Дюма, Мопассан). Это 3-го. Интерес к театру большой, думаю, публика соберется.

Ходили сегодня с Витасом по магазинам. Купил кое-что. Хочется домой. Как вспомнишь, сколько лететь, так тошно становится.

Скорее бы.                                                                    I июня 1989 г.

Утром Вася Скорик сказал, что звонил из Москвы Тишкин. Ничего толком на знаю. Что-то с Таней. В больнице. Меня целый день отправляют в Москву. Сижу в аэропорту Монреаля. Рейс в Лондон задерживается. Я должен лететь через Лондон. Думал, что с ума сойду. Ничего не понимаю. Что-то мне говорят. Куда-то посылают. Не понимаю ни слова. Понял только nine-o-clock, девять часов. Вдруг везе­ние. Слышу русский язык. Саша Игнатов... Мистер Игнатов. Что-то стало ясно. Господи! Дай только силы. Дай силы на эти тысячи километров. Силы, силы, силы... Танюшенька. Родная, любимая... Как пережить? Если б можно было от­ключить мозги. Господи, помоги.

3  июня 1989 г.

Бог послал Сашу Игнатова. Просто не представляю, как бы все это было. Теперь все хорошо. В Лондоне встретили и быстро перевезли из 3-го в 1-й терминал, не потеряли ни минуты и уже летим в Москву. Состояние? Близкое к обмороку. Танечка, Танюшенька, родная.

4  июня 1989 г.

Вот... эта черта... конец моей жизни. Писать об этом невозможно... 9 июня, ровно в б часов вечера не стало моей Танюши.

Сегодня девять дней. Только что вернулись с кладбища. Похоронили 11-го. На Северном кладбище, рядом с папой, Анатолием Алексеевичем. Все эти дни с моего прилета в 2 часа ночи с 4 на 5 — страшный сон. Может быть, когда- нибудь позднее запишу. Когда-нибудь. Господи... Как тяжело.

17 июня 1989 г. Ростов

Вот. Одиночество... Вот... тупик... тупик. Танюша, мамочка моя... кинолента... сюжет... и только. Не может же это быть жизнью.

Утром съездили с Оксаной Ивановной на кладбище. По­следний раз. Миленькая, подожди, сказал я ей, подожди, я скоро... Сколько раз говорил ей такие слова... теперь уже навечно.

По-до-жди.

18-го долго, 6 часов, ехал в автобусе к моим старикам. Долго, жарко, невыносимо. Но... надо было поехать. Им тоже... Только что они проделали этот путь на похороны. Не было такого слова в моем лексиконе до сих пор... не было. Похороны... Боже, Боже...

Так не хотелось ехать, так трудно... Но жалко, жалко родных моих стариков... Святых моих стариков. Как поздно все доходит, как непростительно поздно. То, что эти два человечка, заблудшие и беспомощные на страшной этой планете — святые, я понял уже взрослым человеком.

Я старался. Старался как-то что-то... облегчить, сказать... поговорить (особенно с папой, родной мой, он так любит поговорить, и не с кем, и не о чем... беда). Старался. Вечер 18-го... потом 19-го и 20-го был с ними. Никуда ни к кому не ходил, только с ними. Ходили с папой по великому городу Перевальску. Я расспрашивал его о войне, о плене, о чем ему, наверное, всегда хотелось, но не говорилось. Впервые услышал, как он сказал «чекист», впервые услышал под­линную его интонацию...

21-го утром в 7.30 сел в автобус и в 2.30 дня был в Ро­стове.

Толик взял мне билет на СВ. Один в купе, слава богу. Еду. Один. Бутылка водки. Еду. Плачу. Один. Боль не пройдет. Никогда. Никогда. Боль.

23 июня 1989 г., поезд «Тихий Дон» Ростов-Москва

Поезд. Думал, буду ехать и писать... но это невозможно... то, что нужно (или, быть может, не нужно, не знаю).

Утро 24-го, поезд

Дома невыносимо. Невыносимо. В Москве невыносимо. Везде невыносимо.

Без даты

Утром не смог пойти на репетицию. Нет сил. Нет никаких сил. Пришел только к 3-м часам.

Читаем и разговариваем... «Гиганты гор».

А.А. — «Вся история безжалостно разрушает театр, от­вергает, уничтожает мысль о его нужности...»

«А в целом (в результате 4-х актов) — есть акт искус­ства».

«Я понимаю конфликт только в динамике. А так... гово­рю: соотношение, альтернатива и т. д. Две картины висят: конфликт? — Конфликт, но... представьте себе конфликт, сделанный из статики, без протяженности, невыражен­ный и т. д. Это же совсем другая вещь, другой мир ис­кусства».

25 июня 1989 г., воскресенье

Вылетели вчера, 2 июля, в 10.30 утра из Шереметьевa. Летели 3.30 («Аэрофлотом» с курицей). В этот же день после того как разместились в гостинице — тренаж. Потом все пошли смотреть город. Я тоже было пошел, но вернулся в номер (меня одного поселили, спасибо), лег и спал. Купил бананов, поел и спал. Утром в 7.30 снес вниз вещи (меняем сегодня гостиницу), вернулся опять в номер и опять лег. Опять спал, или думал, или... забылся. В 10.45 — двинулись в репзал. Всей толпой. Ехали на метро долго. Провели два тренажа (Г.А. и Гриша).