– Чего там, – сказал Жребин. – Давай уж.

Пряхин пожал плечами, всем своим видом выражая что‑то вроде: мне‑то что, мне сказали – я и делаю.

Это был самый поразительный трюк, какой только доводилось видеть Копаеву во всей своей жизни: Пряхин просто протянул в сторону правую руку, как будто ухватил нечто в воздухе, сжал кулак, слегка напрягся, потянул руку на себя – и извлек из ниоткуда меч в ножнах. На мгновение Копаеву почудилось, что он видит гораздо больше, чем привык всегда видеть, видит какие‑то дополнительные измерения окружающего его мира… Но в следующую секунду шторка обыденного восприятия действительности опустилась, все стало как раньше. Только вот меч в руках Пряхина…

– Держите. – Климент Пряхин без особого почтения, словно какой‑нибудь перочинный ножик, сунул меч Копаеву.

– Это – мне? – недоверчиво спросил Копаев, бережно берясь левой рукой за ножны, а правой – за эфес.

– Вам, принц Брэнд, вам, – с легкой насмешливо‑снисходительной улыбкой сказал Лаврентий Жребин.

– Это – Вервиндль, – назвал имя меча Климент Пряхин.

– Настоящий? – все так же недоверчиво спросил Копаев.

– Нет – тряпочный, – сердито буркнул Климент Пряхин. Он, похоже, немного обиделся. – Вы держите меч в руках и спрашиваете, настоящий ли он, – крайняя степень подозрительности, гражданин следователь.

– Я просто сам себе не верю… – Копаев смутился, а его нелегко было смутить.

Меч был довольно тяжел; темно‑зеленые, украшенные золотой насечкой ножны были длинные, узкие и очень изящные; рукоять меча венчал огромный зеленый камень – вроде бы настоящий изумруд. Копаев потянул за эфес, обнажая клинок, – меч выскальзывал из ножен со слабым шипением. Странный у этого меча был клинок – казалось, он слегка дымится, словно тая на жарком солнце, и оттого видится нечетким, неясным взгляду. Копаев было потянулся большим пальцем левой руки опробовать остроту лезвия…

– Нет! – резко выкрикнул Лаврентий Жребин.

Вздрогнув, Копаев отдернул руку.

– Если хотите сохранить в целости все свои пальцы, то никогда не прикасайтесь к лезвию. Я вам искренне советую не делать этого, – мягко сказал Климент Пряхин. – С этим мечом вы запросто можете повторить известный трюк с шелковой лентой или даже с волосом, а уж пальцы себе смахнете запросто, даже не почувствовав того.

– Да, – кивнул Лаврентий Жребин. – Этот меч способен заставить уважать себя.

– Не знаю, что и сказать. – Копаев аккуратно вложил меч в ножны, поднял глаза на загадочных бородачей.

– Скажите спасибо, – подсказал Климент Пряхин.

– Спасибо, – поблагодарил Копаев от души. – И за меч спасибо, и за советы.

– Пожалуйста, – сказал Лаврентий Жребин.

– Рады были помочь, – сказал Климент Пряхин.

А вот Антон Неизбежин не сказал ничего и не обернулся даже напоследок.

11

То ли у местных гондольеров был особый нюх, то ли Копаеву просто повезло, но не прошло и тридцати секунд, как он вышел на причал крематория, и вот из‑за угла дома напротив показалась черная закорючка гондолы.

– Эй! – крикнул Копаев и помахал рукой. – Сюда!

Гондола приблизилась к причалу, поскреблась о него бортом.

– В морг меня отвезете? – спросил Копаев у гондольера и быстро добавил на всякий случай: – Мне нужно туда по одному весьма важному делу.

– Тчг нь твзть твз, – чудно ответствовал гондольер, проглотив все гласные звуки. Копаев его понял с трудом. Он присмотрелся к лодочнику. Гондольер был не тот, что привез Копаева в крематорий: во первых это было ясно по его жуткой дикции, а во‑вторых, он совсем не был похож на того, первого. Этот гондольер был старше, ниже ростом, коренастый, почти квадратный; ручищи у него были могучие, ладони шириной не уступали лопасти весла. На меч в руках Копаева гондольер не обратил ровным счетом никакого внимания, будто и не такие еще штуки ему случалось видывать у своих пассажиров.

Копаев перешел с причала в гондолу и сел на пассажирскую скамью. В этой гондоле тоже, слава богу, имелся легкий тент, защищавший от невозможно яркого солнца.

Гондольер отпихнул лодку от причала и негромко затянул баркаролу. Пел он правильно, очень чисто и внятно, не пропуская ни единой гласной, и – еще одно отличие от того, первого гондольера, – пел он по‑русски:

Хаз‑Булат удалой

бедна сакля твоя,

золотою казной

я осыплю тебя…

Копаев, не прислушиваясь к давно знакомой песне, смотрел по сторонам.

Этот город умирал – медленно, так, что живущие здесь люди то ли не замечали этого, то ли уже привыкли. Трупы домов разлагались и осыпались в море, в мертвых пустых глазницах окон стоял полуденный мрак…

А гондольер, видать, попался опытный – он все рассчитал с точностью до секунды: как раз к тому моменту как голова старика покатилась на луг, и песня кончилась – гондола прибыла к причалу уже знакомого Копаеву здания морга.

– Прхль, – сказал гондольер.

Копаев только подивился, как гондольеру с его дикцией удается вполне прилично исполнять песни. Спросил же он о другом:

– Скажите, где здесь больница? Она ведь должна быть где‑то рядом, так?

– Тм, н сссднь льц. – Гондольер махнул рукой налево. – Мжт, тд твзть?

– Нет‑нет, благодарю вас, в больницу мне пока не надо, – ответил Копаев, довольный тем, что чуть больше узнал о географии данного места – может, еще и пригодится когда… Он поднялся со скамьи, достал из кармана деньги – на этот раз десятку – и подал гондольеру. – Вот, возьмите.

Гондольер посмотрел на деньги, потом посмотрел на Копаева, потом – снова на деньги. Кажется, Копаеву все‑таки удалось его удивить. Гондольер вздохнул и покачал головой, но деньги все же взял. Копаев перешел с борта гондолы на шаткий причал морга. Гондольер быстро отчалил, ничего не сказав на прощание и не запев песни.

Копаев постоял на причале, пялясь на входные двери морга. Внутрь идти не хотелось, особенно после расплывчато‑зловещих предупреждений Жребина и Пряхина. А ведь там, на крыше крематория, Копаев был полон решимости… Теперь же вся решимость куда‑то подевалась, и даже меч в руках не особенно воодушевлял.

Копаев опустил глаза, посмотрел на изумруд в навершии рукояти, подставил камень солнцу – и по глазам ударил ярко‑зеленый луч…

Не сомневаясь более, Копаев бесстрашно шагнул вперед, отворил массивную створку входной двери. Для того, чтобы войти внутрь, пришлось довольно высоко поднимать ноги над порогом – похоже, начался отлив. Теперь становилось понятным назначение сложного механизма, состоящего из поржавевших цепей, зубчатых колес и блоков, – он регулировал положение причального плота на поверхности воды.

В вестибюле никого не было; тележки‑каталки все так же сиротливо стояли у стены без дела (или без тела?). Дверь из вестибюля в коридор, ведущий к лифту, Копаев открывал с опасливой осторожностью, ткнув в нее кончиком ножен. В коридоре, однако, тоже никого не было.

Хорошо же эти добренькие друзья из крематория нервы мне взвинтили, подумал Копаев, направляясь прямо к лифту. – Я теперь совсем как та пуганая ворона… Тем не менее настороженности своей Копаев решил не ослаблять – осторожность, пусть даже и избыточная, никого еще не убила.

Как Копаев оставил лифт наверху, так он тут и стоял. А может быть, лифт здесь оставил сам Протей, или Копфлос, или как там его еще зовут. Что же, если Протея нет внизу, то и бог с ним, можно будет провести обыск и без санкции прокурора.