Девушка, стоявшая рядом, сохранилась значительно хуже, – и одежда, и ее владелица. Да и считать девушкой тело с зацементированными ногами можно было весьма условно – лишь по длинным, позеленевшим, слипшимся волосам неприятного вида. Течение слегка шевелило их, уже не в силах поднять колеблющейся распущенной волной. Обросшая чем-то гнусным одежда лишь угадывалась – и при детальном (и не брезгливом) знакомстве девушка легко могла оказаться юношей с длинными волосами…

Самый древний утопленник, переживший не одно половодье с их ревущими под мостом бурными потоками, был прост – четыре костяшки попарно торчали из зеленой кучки водорослей, в которую, очевидно, превратилась зацементированная банная шайка. Остальные экспонаты коллекции Джазмена находились в разных стадиях разложения и представляли собой переходные этапы между упомянутыми мослами и костюмно-импозантным мужчиной.

Нет, не так. Переходные этапы между потемневшими мослами – и самым свежим экземпляром – Максом.

Тазики стояли двумя ровными рядами, свидетельствующими – никакой случайности в их расположении нет. А подводный музей если и не перегружен толпами посетителей, облаченных в скафандры либо акваланги, – однако свой хранитель-смотритель в нем наличествует… И хранитель сей не чужд эстетики.

Джазмен не соврал – посмотреть под водой было на что…

Но Макс не смотрел ни на что. И не восторгался мрачной эстетикой подводного некрополя. У него в эти секунды нашлись на дне совсем другие проблемы…

Макс пытался дотянуться до змеящейся совсем рядом, в паре шагов, цепи. Вот только сделать эти шаги он никак не мог.

Цепь здесь лежала не толстенно-якорная, но и не какая-нибудь чепуховая, типа унитазной. Нормальная крепкая цепь, на таких, но чуть менее толстых, держат крупных дворовых собак… Звенья не успели покрыться ни коричневым налетом ржавчины, ни зеленой слизью. Цепь проложили вчера.

Утопленник-новобранец выпустил из легких излишки воздуха (наверху склонившийся над проемом Гоша радостно заржал, глядя, как течение уносит пузыри…). Макс наклонялся, и вытягивал руки вперед, и сгибал в коленях ноги, схваченные цементным пленом. Стойкий оловянный солдатик на тяжеленной оловянной же подставке, пытающийся залечь под шквальным огнем противника…

Течение препятствовало, старалось разогнуть, выпрямить. Но он наконец мягко рухнул вперед и вцепился пальцами в долгожданные звенья.

Дальше – проще.

Все рассчитано, все проработано. Быстро перебирая по цепи руками, он подтягивал тело к железобетонной опоре моста. Дно здесь было – камень-плитняк, сковавшая ноги гиря тащилась легко, опора все ближе…

Опора в сечении напоминала букву «Н» из толстых палочек с не менее толстой перекладиной между ними. Цепь уходила в нишу между ножками буквы, крепясь к торчащей арматурине…

Там же, на дне, в нише, Макс и Райнис оставили акваланг с аккуратно заклеенным загубником. Аккуратно, но не слишком прочно – даже обессилев, даже безнадежно выбившись из графика, даже задыхаясь – в четверти шага от спасения не загнешься. Крутнуть вентиль, проткнуть-прокусить пленку на загубнике – и дыши на здоровье…

Макс из графика не выбился.

Но акваланга в нише не было.

ТВОЮ МАТЬ!!!! АКВАЛАНГА НЕ БЫЛО!!!

О том, что у опоры не оказалось и ломика, предназначенного разбить цементную гирю на ногах, – о такой мелочи не стоило и задумываться…

Акваланг исчез. Максу хотелось закричать. Но было нечем – воздуха в легких почти не осталось.

Да никто бы и не услышал.

Глава вторая. К вопросу о загробной жизни

1.

Внутри квартиры надрывался телефон. На звонки никто не реагировал.

Аналогично никто не пытался открыть дверь, в которую постучал условным стуком Танцор – до кнопки звонка он не дотронулся. Но и хитрая комбинация из ударов и пауз не выявила никаких признаков жизни за дверью.

Версия о том, что Макс по тем или иным причинам залег на дно, становилась все менее вероятной. Если и залег, то не здесь.

Граев вынул из кармана зажигалку (не «Зиппо», как мог бы подумать свидетель недавней кремации – но обычную газовую). Зажег, провел язычком пламени вдоль стыка двери и косяка. На уровне плеча огонек затрепетал. Граев долго принюхивался к тянущей из-за двери слабой струйке воздуха.

Ничего. Ничего подозрительного.

Ни тяжкого смрада от давно лежащего трупа, ни табачного или порохового дыма, ни резкого запаха бытового газа…

Телефон в квартире замолк.

Танцор спустился на несколько ступеней с лестничной площадки, внимательно оглядел стену. На узкой лестнице не горела ни одна лампа, свет едва сочился сквозь давно не мытые стекла.

…Когда-то на втором и третьем этажах этого дореволюционного дома на Староневском располагались весьма респектабельные квартиры (на первом – не менее респектабельные магазины) – с двумя входами: парадным и черным, в каждую квартиру можно было попасть с двух лестниц. По широким беломраморным ступеням ходили, соответственно, белые люди. По узенькой темной лестнице, на которой стоял сейчас Граев, приходили дворники, истопники и прочий черный люд…

В годы вселений и уплотнений барские апартаменты располовинили, воздвигнув кирпичные перегородки поперек огромных кухонь – господские комнаты с главным входом пошли под коммуналки, а отгороженные комнатушки прислуги стали отдельными двухкомнатными квартирками. Немного странными – входная дверь открывалась прямиком в кухоньку, а мебель приходилось затаскивать по черному ходу в разобранном виде. В одной такой квартире, приобретенной пять лет назад, жил Макс…

Крохотную металлическую дверцу в стене Граев нашел почти ощупью – вековые наслоения грязи маскировали ее надежно. Подцепил лезвием ножа, петли скрипнули. За дверцей – темный провал. Не то бездействующий дымоход, не то вентиляция. Он запустил туда руку по локоть – без особой надежды что-то найти.

Однако нашел.

Тонкая леска натянулась и извлекла из шахты связку ключей. Привычки Макса не изменились.

Можно сделать кое-какие выводы. Макс уехал сам, и не в дикой спешке – спокойно, обдуманно. Уехал куда-то, где совершенно незачем таскать лишний металл в карманах. Уехал недавно – связка не успела превратиться в сгусток пыли…

Либо – все это изобразил некто, знакомый с привычками Максима не хуже, чем Танцор. Вот только к чему бы такая обстава?

Отперев замок, он не стал входить – развернулся и спустился по лестнице на один пролет, стараясь топать погромче. Простоял несколько минут, держа ПМ наготове. Ничего. Или засады нет, или у охотников железные нервы. Бесшумно поднялся, толкнул плечом дверь, нырком ушел с линии огня…

Засады в квартире не было. Не было вообще никого. Ни живых, ни мертвых.

И то ладно.

2.

Последней умирает не надежда.

Последним умирает мозг. И бьется за жизнь до конца.

Бьется, забирая оставшиеся крохи жизни – атомы кислорода – у прочих органов. Но, осознав: все равно не спастись, – мозг торопливо лепит свою личную загробную жизнь из осколков чего-то слышанного и читанного. Персональное свое, мозга, бессмертие… И несется бедная душенька – полюбовавшись на суетящихся у скрюченного тела реаниматоров – несется сквозь бесконечный туннель со светом в конце, и видит заждавшихся ее, душеньку, предков-родственников – охи-ахи, слезы встречи…

И встречает ее, душу, Некто в сияющих белых одеждах, и берет за руку, дабы навеки ввести в прекрасный сад… Но, поскребя затылок свободной рукой, вдруг вспоминает Некто, что с местами в небесном карантинном отделении совсем туго, и прибывшим душенькам, даже самым то ни есть ВИП, приходиться валяться в душевых, и в кладовых, и даже в проходах между койками.

И, развернув душу пришельца лицом к грешной земле и к реанимационной палате, придает сияющий Некто ей ускорение пинком по… хм… в общем, по тому месту, каким душа выделяет свои эманации. И опять вокруг суета врачей, и тело корчится в разрядах дефибриллятора, и радостный стон-выдох: вытащили, бля! поживет!