Да ты богат, Граев… Теперь и в самом деле можно покинуть эту страну, начать новую жизнь, – с новыми документами и с новой внешностью.

Только вот не хочется…

Ничего не хочется… Отдать бы всю эту груду хрустящих бумажек – и вернуться в августовский день, две недели назад: Саша, счастливая, улыбающаяся, выходит из универсама, а он стоит рядом с коляской, и тоже улыбается, хоть и чувствует себя чуть глуповато…

Странно… В руках волшебная лампа, принявшая вид набитого деньгами чемоданчика, – лампа, готовая выполнить все желания. Все, кроме самого главного. Но других желаний нет как нет.

Всё ушло, всё кончилось, и даже сложенный в отместку штабель трупов не поможет вернуть потерянное… Не осталось ничего, лишь груда резаной бумаги с изображением европейских архитектурных красот.

Поздно свалился на голову этакий подарок судьбы, слишком поздно…

Он вынул из чемоданчика папки с документами – после почитает. Взял несколько пачек, распихал по карманам… Задумчиво посмотрел на остальное.

Затем выдернул из папки первый подвернувшийся под руку лист, скомкал, не глядя на содержимое. Пристроил в щелку между пачками. Поднес огонек зажигалки. Отчего-то казалось: стоит совершить это жертвоприношение – и что-то вернется… Нет, не Саша, конечно же, до такой степени крыша у него еще не съехала. Вернется что-то другое, или хотя бы стремление к чему-то другому…

Черное пятно медленно расползалось по бумаге, покрытой строчками. Язычок пламени потянулся вверх. Граев смотрел заворожено, как буквы исчезают, одна за одной, – теперь в документе можно было прочитать слова, невидимые раньше в синюшном свете вмонтированной в крышку лампочки…

Он стремительно, обжигая пальцы, выдернул из чемоданчика охваченный пламенем лист. Торопливо затоптал, потом тщательно расправил обгоревшие обрывки, подсветил фонарем, вчитался в то, что осталось от текста…

Фамилия, успевшая привлечь внимание Граева, исчезла. Однако еще раз упоминалась в уцелевших от огня строчках.

Та же самая фамилия стояла в полученной от Мельничука копии литерного дела – на титульном листе, в правом верхнем углу. Сомнений нет – вот и он, «большой хрен в больших погонах».

Мухомор перед смертью ничего толкового не сказал про убийство Саши – сам ничего не знал, лишь слышал краем уха, что один связанный с «Проектом-W» высокий ментовский чин пользуется для деликатных дел услугами бригады киллеров-профи…

Граев решительно захлопнул чемоданчик. К чертям глупое пижонство! Дело предстоит большое, и сколько понадобится денег, предугадать невозможно.

По трассе, проходившей в сотне метров от пригорка, где сидел Граев, изредка проезжали машины, рассекали ночь светом фар. Одна остановилась, трижды мигнула – с дальнего света на ближний. Граев недоуменно всмотрелся – силуэт ничем не напоминал его «Ниву». Подошел поближе – ну точно, тот самый «Лендровер»… Он вообще-то догадывался, что Макс занялся самодеятельностью – слышал автоматные очереди, донесшиеся с вершины холма.

– Ну и где моя машина? – мрачно спросил Граев, распахивая дверцу.

– Извини, не уберег… – развел руками Макс. – Изрешетили, гады… Но я с ними тоже не церемонился, больше хулиганить не будут.

Потом он удивленно присвистнул, глядя на пачки банкнот, которые Граев вынул из разгрузки и выложил на сидение.

– Твой гонорар. С премиальными. А это… – Граев убрал одну пачку обратно, – …штраф. За изрешеченную машину.

– Гра-а-а-ев… – протянул Макс, сообразив, насколько велика сумма. – А нет ли у тебя на примете еще работенки?

– Найдется. Но вдвоем не потянуть… Нужны еще трое-четверо. В том числе снайпер и спец в минном деле.

– Есть один минер на примете… Ладно, потом обкашляем. Пора мотать отсюда, пока дороги не перекрыли. Салют-то не хилый получился.

– Денежки прибери, – кивнул на сидение Граев.

– Квартиру куплю… – мечтательно сказал Макс, сгребая пачки. – С семи лет на казенных койках сплю… Ты не представляешь, Танцор, что это такое – свой дом иметь, семью…

– Представляю, – сказал Граев, сам почувствовав, как нехорошо дрогнул голос.

А потом замолчал, и молчал всю дорогу до Питера.

Часть вторая

ТАНЕЦ НА БИС(ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ)

СТАЯ – I (апрель)

…Мать Любки Соколовой всегда требовала, чтобы друзья-приятели дочери называли ее не по имени-отчеству, и не «тетей Мариной», – но просто Мариной. Требовала – и добивалась своего.

Честно говоря, основания для такого обращения имелись, – родила она дочку сразу после школы, на выпускном вечере платье весьма свободного покроя не могло скрыть округлившийся животик. (Папаша появления на свет наследницы не дождался, угодил в армию, – и, отслужив, так в Омут и не вернулся.) К тому же выглядела Марина Соколова моложе своих тридцати с небольшим лет – многие при первом знакомстве принимали ее за старшую Любкину сестру. А в последний год Костя заметил, что Марина поглядывает на него… ну, в общем, с интересом. Мужчин ее возраста в деревне не было.

Но сейчас в ее взгляде, устремленном на перемазанного болотной грязью мальчишку, ничего, кроме тревожного удивления, не читалось.

– Она же сказала, что с вами пойдет… Что случилось, Константин?

Она всегда называла Костю так, полным именем.

Он постарался сделать спокойное лицо.

– Ничего не случилось… На болоте разминулись, думал – она уж дома…

– Не-ет. Не приходила… – медленно сказала Марина. И тут же резко, как выстрелила: – Ничего не случилось?! Да на тебе же лица нет! Рассказывай!

Он рассказал – сбивчиво и путано.

Ну пошли они, значит, на болото. За весенней клюквой – за самой сладкой, подснежной… Он, да Любка, да Зинка Дулева, да Санька Гладышев. Хотел Юрчик, Зинкин брат, увязаться, – не взяли, мелкий, заноет быстро, домой запросится…

(Их четверка была самой закадычной, не разлей вода, компанией. Других сверстников в Омуте нет: вместе ездили в школу – за пятнадцать километров, на разбитом «ЛАЗе», собиравшем ребятню с пяти окрестных деревень. И после школы держались вместе…)

Ну, значит, клюкву собирали… Разошлись по болоту, друг друга не видели, перекрикивались. А потом… Потом не иначе как медведя черти с лесу вынесли. Он-то сам не видел, значит, слышал только: кусты трещали. Может, и не медведь. Лось может. Или вообще человек. Ну вот… Но Гладыш, значит, заорал во всю мочь: медведь, тикаем! Ну, он и побёг. Вдруг и вправду… И другие побегли, кто куда.

Рассказ Костика соответствовал реальным событиям лишь отчасти. Клюкву они с Любкой не собирали, успеется, – целовались на небольшом пригорке, прогретом и высушенном апрельским солнышком. И не только целовались… Любка, не иначе как от весны задуревшая, даже под лифчик залезть позволила – не шутка, с Нового Года такого не было, когда вчетвером втихаря бутылку портяшки опростали. И он, Костик, уж размечтался сдуру: может, как раз сегодня… Тут, на пригорочке… И вдруг Гладыш со своим «медведем». Костик в медведя не поверил. Услышал треск кустов и решил, что это их Сазон выследил, жлобина злоёбистая. Он, с армии вернувшись, вокруг Любки, как кот вокруг сала, а Костику, значит, ноги грозил выдергать, педофил хренов.

Ну Костик и дунул с пригорка, ноги спасаючи, а Любка отстала, одежку в порядок приводила…

Но самое главное Костик не хотел вспоминать. Твердил себе: почудилось, почудилось, почудилось… Почудился ему – когда уже отбежал изрядно – истошный, дикой болью напоенный крик, донесшийся с болота. Девичий крик.

– Пошли, – сказала Марина. Очень нехорошим голосом сказала.

Потащились на болото. По дороге завернули за Тимофеичем – старый хрыч повонял, как положено. Но тоже с ними поплелся – двустволку прихватил, пару патронов в карман сунул. Всю дорогу трундел: не было, дескать, этим годом берлог в округе, не должо́н бы медведь забресть, он зверь основательный, за угодья свои держится… Но Марина знай подгоняла.

Вышли к тому пригорку, от него по болоту пошли. Покричали – не отзывается никто. Разошлись по сторонам, невдалеке друг от дружки. Клюквы под ногами хватало, да толку-то, – не в карман же собирать, Костик свое ведро пластмассовое впопыхах уронил, споткнувшись, когда бежал без оглядки.