Когда лязгнула запираемая дверь, Антип Маркелыч огляделся и, найдя свободное место, где можно было приткнуться, опустился на гнилую солому. Слева от него сидел седой старик с всклокоченными спутанными волосами, с безумным взглядом глаз из-под нависших косматых бровей, с провалившимся беззубым ртом. Он беззвучно шевелил бескровными губами и смотрел впереди себя, не отрываясь, в одну точку. Иногда издавал протяжный звук, похожий на глубокий стон, и снова погружался в забытьё. Справа лежал, бросив картуз под голову и расстелив пиджак, не старый мужик в ластиковой косоворотке. Он посмотрел на Антипа Маркелыча тяжёлым взглядом, но ничего не сказал.

У Антипа Маркелыча нестерпимо сильно болела голова. Был он разбитый и слабый. Хотелось забыться, вычеркнуть из памяти хоть ненадолго кошмар прошедшей ночи. Он снял фуражку, привалился спиной к сырой стене и закрыл глаза. Но остаться наедине со своими мыслями ему не дал сосед справа. Он привстал на локте и спросил:

— Когда, дед, тебя арестовали?

Антип Маркелыч открыл глаза.

— Тебе это интересно? — скривил он губы.

— Да я так, — опешил сосед. — Секрет что ли?

— Секрет.

— Какой ты ершистый!

— Такой родился.

— Ишь, какой занозистый, — передразнил его мужик. — С тебя здесь спесь-то быстро собьют. — Он отвернулся от Загодина.

Чтобы сгладить неприятное впечатление, произведённое грубыми словами, Антип Маркелыч смягчился и произнёс, приглядываясь к мужику:

— Сегодня ночью арестовали.

— Свеженький, значит. — Мужик снова повернулся к нему. — А мы третий день сидим. Не все, правда. В день человек по пять, шесть уводят. — Сосед сплюнул через зубы.

— Одних уводят, других приводят, — вступил в разговор ещё один арестованный.

— Куда уводят? — упавшим голосом спросил Антип Маркелыч.

— Как куда? Здесь пересыльный пункт. А впереди — тюрьма да ссылка.

— А кому и расстрел грозит, — добавил кто-то в углу.

Антип Маркелыч не проронил больше ни слова. Конечно, тюрьма и Сибирь. А что если расстреляют? За хранение оружия вляпают ему по первое число. Закрыв глаза, он вновь переживал перепитии прошедшей ночи, соображая, что он не только себя обрёк на тюрьму, но и Степана. Арестованные изредка перебрасывались словами, но большинство, как и Загодин, предавалось своим невеселым мыслям.

Снова лязгнула дверь и в неё втолкнули невысокого крепкого мужичка лет тридцати пяти. Толкнули его резко и сильно, но он устоял на ногах.

— А ну не распускай руки, сопляк! — крикнул он, оборачиваясь, молодому охраннику. — Я в гражданку кровь проливал, пока вы зады грели у матери под юбкой, а теперь права обрели, гады!

— Придержи язык, — зло сказал молодой охранник и толкнул мужичка в спину.

— Сам придержи, шкура поганая, — обернулся арестованный и ногой ударил охранника в живот.

Тот упал. Второй охранник, постарше, стоявший сзади, поймал мужичка за волосы, пригнул голову и коленом ударил в лицо. Мужик повалился наземь, рукой зажимая кровяной рот. Поднявшись, молодой охранник стал бить арестованного ногами, приговаривая:

— Получай, сука! Надо ещё разобраться, на чьей стороне ты воевал в гражданскую.

Мужичок сначала закрывал лицо руками, а потом обмяк, подтянул ноги к подбородку и затих.

— Хватит Бубликов, — сказал напарнику старший по возрасту охранник. — Забьёшь. Пошли! — И потянул за рукав.

Тот ногой перевернул лежащего на спину.

— Такие живучи. Отойдёт. — И, сплюнув, пошёл к двери.

Никто из присутствующих, наблюдая эту сцену, не проронил ни слова.

Когда охранники ушли, двое арестованных подошли к лежащему и оттащили к стене.

Кто-то вздохнул:

— Остервенелые же эти… Бьют, куда не попадя. Как бы ребра, бедолаге, не поломали…

— А им-то что! Себе на потеху кулаками машут.

Избитый через некоторое время открыл глаза и сморщился от боли. Хлопотавший около него тщедушный старикашка горестно покачал головой:

— И зачем ты, парень, бузишь? Плетью обуха не перешибёшь, а горе себе заработаешь. Раз попал сюда — будь тише воды, ниже травы.

— Что ж я, папаша, — ответил, задыхаясь, потерпевший, — должен терпеть их пинки?

— Терпи, сынок, а так искалечат тебя или изобьют до смерти и ничего ты никому не докажешь.

— Пусть лучше убьют…

— Молодой, а такие слова говоришь. Мне за шестьдесят, а я ещё жить хочу.

— И я хочу, но не как свинья…

— Сильно они тебя зашибли?

— Лупили от души. — Он харкнул кровяной слюной.

— Что же такое происходит? — задал себе вопрос Антип Маркелыч. — Они не только кулаков, подкулачников, как они называют, зажиточных крестьян изводят, а и своих, бывших красноармейцев, кто эту власть отвоёвывал, по тюрьмам сажают. Не врёт, видно, парень, что в гражданскую воевал. Бил буржуев, а теперь с этими самыми «буржуями» в подвале сидит.

Ночью он долго не мог заснуть — лежал не шелохнувшись с открытыми глазами, уставленными в темноту и думал, кто же мог сообщить о спрятанном оружии. Только Бредун знал, потому что сам привёз и помог закапывать. И тот военный, что пришёл арестовывать, на Бредуна указал. Вот и верь на слово. В глубине души он всегда сомневался в Бредуне. Знавал он его отца валяльщика Илью Трофимыча. Скупердяй был, жмот несусветный. Мог наобещать с три короба, а ничего не сделать. И глаз не опустит, когда пристыдят за несделанное, соврёт, найдёт причину, заболтает. Такому плюй в глаза, а ему всё божья роса. Видно, и сынок в папеньку пошёл.

Антип Маркелыч закрыл глаза. От трухлявой слежавшейся соломы пахло гнилью, плесенью, тлетворным запахом нечистого. Снаружи раздавался шум, не назойливый, равномерный и тихий. Он прислушался и сначала не мог понять, что это такое. Потом понял. На улице шёл дождь. Звук падающих капель проникал в разбитое полузасыпанное подвальное окно. Дождь шёл летний, спорый и весёлый, и Антип Маркелыч, повернув голову в сторону окна, с тоской заметил, что воспринимает он его будто из другого, уже чужого мира, как нечто благодатное, но теперь ненужное.

Утром, как только засерели пыльные окна, ржаво простонала дверь и вошли двое конвоиров и молодой военный с двумя квадратиками на рукавной нашивке. Он достал бумажку и стал выкрикивать фамилии арестованных. Когда называлась фамилия, её владелец вставал и шёл к двери, присоединяясь к другим обитателям подвала, выстраивающимся в одну шеренгу.

— Загодин, — прозвучал голос.

Антип Маркелыч сначала не понял, что назвали его фамилию и подумал, что ослышался. Но голос повторил жёстче:

— Загодин?!

— Здесь я, — ответил безразлично Антип Маркелыч.

— Пошустрей надо. Чего спишь?

Начальник пересчитал названных. Их было семь человек.

— На выход, марш!

Арестованные, вяло перебирая ногами, пошли к выходу.

— Поторопись, живее шевелись!

Когда вывели на улицу, Антип Маркелыч зажмурился от яркого света. Солнце только вставало. На востоке, за рынком, небо наливалось кроваво-красным, растекаясь по окоему, полузаросший пруд отражал зарево, и казалось, что не водой, а густой кровью залит по самые берега.

Вместе с другими арестованными Антипа Маркелыча перевели в тюрьму, настоящую, с толстыми стенами, с решётками на окнах, с массивными дверьми с глазками для подсматривания. В камерах сидело по пять-шесть человек. На допросы водили по ночам. Антипу Маркелычу устроили очную ставу с Бредуном, которого он не узнал бы, доведись встретиться где-либо на улице. Тот еле-еле шевелил языком, на лбу чернел кровоподтёк или синяк, глаза были запавшие, потухшие, с отсутствующим взглядом. Он ничем не напоминал того человека, который наводил страх на всю округу, являлся по ночам к Загодину за провиантом, всегда подтянутый с зорким взглядом серых глаз. Сейчас это был сломленный и сгорбленный старик с седыми лохмами, свисающими на лоб.

Его привели в комнату следователя, свалили на табурет, настолько он был слаб. Напротив усадили Антипа Маркелыча.

— Знаешь этого человека? — спросил следователь Бредуна, ткнув пальцем в Загодина.