Несколько минут за вагоном стояла тишина: не слышно было голосов железнодорожников, проверявших буксы, не кричали конвоиры. Пыхтел лишь маневровый паровоз, стоявший на соседних путях. Затем вагон дёрнуло вперёд, толкнуло назад, лязгнули сцепы, послышалось густое дыхание головного паровоза.

Вагон покатился, заколыхался, завибрировал пол, мелко задрожали нары. Но вот всё выровнялось, лишь покачивание говорило, что состав набирает скорость.

Степан приник глазом к стенке вагона, где был скол доски, и в щель можно было видеть, что делается снаружи. Мелькали пристанционные постройки, стрелки, столбы, покрашенные снизу чёрной и жёлтой краской, как пограничные шлагбаумы. На переезде возникла и пропала фигура дежурного с флажком в руках, и друг за другом стали проноситься низкие коричневые постройки, проплыла водонапорная башня, тендер, рельсов сбоку становилось меньше и меньше, и вскоре только одна колея сопровождала вагон слева. Мелькнули, словно ветром сдутые, кусты, деревья, дома, и поезд покатился по высокой насыпи, сбоку которой глубокой пропастью вниз уходил овраг.

Степан оторвал глаза от щели и перевернулся на спину. Глаза привыкли к полусумраку и можно было увидеть, что вагон забит до отказа. Лишь около дверей было свободное место. Люди сидели, привалясь друг к другу.

— Как тебя звать, парень?

Степан повернул голову на голос. В сумрачном свете увидел соседа, который, приподнявшись на локте, смотрел на него.

— Степаном.

— А меня Андреем. Давай знакомиться. — Он протянул крепкую руку. — Ехать придётся долго.

Степан пожал протянутую руку и оглядел соседа. Лет тому было тридцать, может, меньше. Сухощавое лицо, тёмно-русые колечками на лбу волосы. Одет был в старую выгоревшую рубаху и мятый пиджак без пуговиц. На правой руке между большим и указательным пальцами синела наколка в виде расплывчатой буквы «А».

— За что сослали? — спросил он Степана.

Тот пожал плечами, помедлил с ответом.

— Раскулаченный. — И больше ничего не сказал. Сказать, что помогал с отцом бандитам не решился: окружающие считались врагами народа, но некоторые, а таких было немало, крепко верили в святость Советской власти и неизвестно, как бы они восприняли слова Степана.

— А меня за непристойное слово о нашей власти, — сказал Андрей. — Я, отслужив в Красной Армии, вернулся в деревню, а тут коллективизация. Собрали сход, стали агитировать вступить в колхоз. Я возьми да и выступи, что гуртом всех нечего загонять — кто хочет, пусть вступает, а кто хочет подумать, пусть думает. В горячах добавил: «На хера нам такая власть, которая силком в колхоз загоняет». Ну а мне уполномоченный заявил, что я иду против линии партии. На следующий день меня загребли и не посмотрели, что я честно служил в армии.

Андрей замолчал, положив обе руки за голову, и растянулся на нарах, насколько позволяли соседи. Степан тоже перестал заглядывать в щёлку и прилёг, уставив взгляд в закопчённый потолок. Постепенно разговор в вагоне затих: то ли надоело болтать попусту, потому что новых впечатлений не было, а старые набили оскомину, то ли, утомлённые пешей дорогой на станцию, уморились и сладко засыпали под равномерный стук стальных колёс.

Андрей во всю храпел, а Степану не спалось: ему вспомнился хутор, пыльная дорога, уходившая к Дурову, поля, окружавшие жильё, и раздольные ровные луга, растекавшиеся к Язовке, пруд, большой и круглый, у одного берега мелкий, в зарослях осоки и кубышек, откуда Степан привык залезать в тёплую воду и сажёнками переплывать водоём, а потом, выбравшись на берег, прыгать на одной ноге, приложив руку к уху, чтобы освободиться от затёкшей в него воды… Ему стало так печально от воспоминаний, что он чуть было не заплакал. Куда их повезут и сколько времени пробудет он в лагере, он не знал, в тюрьме об этом не сказали. И вот теперь паровоз мчит его на край света.

Утром следующего дня Степан проснулся рано — в зарешеченное окошко под потолком ослепительно брызгали лучи восходящего солнца, освещая «телятник». Ссыльные спали, кто-то похрапывал, кто-то храпел на всю ивановскую, кто-то просто лежал с закрытыми глазами, но никто не поднимался. Степан опёрся о локоть и приник к щели. Насколько хватало глаз, кругом расстилалась степь, ровная как стол. Она была выжжена солнцем и серо-жёлто тянулась за поездом. Утреннее небо было ослепительно чисто голубым и горячий воздух обдувал состав. Надо было ждать остановки, когда принесут бидоны с водой, а потом пищу.

В один из дней, какой по счету, Степан не знал, перестав их различать, совсем упав духом, Андрей сказал:

— Ночью азиатский меридиан проехали. Европа осталась позади, теперь мы в Азии.

— И что из этого? — спросил Степан. — Какая разница для нас — в Европе мы или в Азии. Зэк везде зэк.

— Ты говоришь, на хуторе жил?

— На хуторе.

— Вот дальше своего хутора и не видишь. Надо интересоваться тем, что вокруг тебя происходит, а не сидеть в своей скорлупе. Лежачий камень мохом обрастает. Крути головой веселей, интересуйся, жизнь не кончена, впереди много дней…

После слов Андрея Степан призадумался. А собственно, чего он раскис, словно его на тот свет везут. Не всю жизнь он будет в лагерях. Придёт и его срок, отпустят домой. Действительно, жизнь интересна сама по себе, всё меняется и не стоит отчаиваться.

В пути он чуть было не получил ножом в бок от одного уголовника. Спас его какой-то бывший матросик в драной тельняшке, в бушлате с медными пуговицами и татуировкой на руке.

Их выгрузили из душного вагона на небольшой станции по причине то ли поломки состава, то ли смены паровоза. Крайняя ветка, на которой стояли вагоны, оканчивалась тупиком с вкопанными в землю кусками ржавых рельсов и перегороженная ненужными старыми шпалами. Рядом был пустырь. Паровоз погудел и увёз их теплушки на другой путь. Ссыльные оказались рядом с большой группой уголовников, которых везли в этом же составе. Стали ждать, когда подадут вагоны. Начальство и охранники, сопровождавшие ссыльных, суетились, громко кричали, ругая непредвиденные обстоятельства, задержавшие их в дороге. Политические и уголовники сидели группами, кучно, но отдельно друг от друга. Политические были вялыми и неразговорчивыми, подавленными и тусклыми, уголовники, напротив, взбалмошными, крикливыми и непредсказуемыми. Тех и других охраняли строго и не давали разбредаться в стороны, предупреждая самовольство громкими окриками. Кто не подчинялся, тех пинали в спину или бок прикладами винтовок.

Андрей отошёл к знакомому, а Степан, оставшись наедине со своими мыслями, сидел на корточках невдалеке от общей группы политзаключённых, чертя подобранным камешком незамысловатые фигуры на чёрной от угля и шлака земле. Совсем рядом шумели воры и жулики, проводя время в своих играх. Какого-то блатного раздели до пояса, один сидел на ногах, второй прижимал руки лежащего к земле, а третий, видимо, за провинность или оплошность оттягивал кожу на спине и ребром ладони подрубал её.

— Банки ставит, — пояснил молодой ссыльный в надежде на продолжение разговора, но его никто не поддержал.

Другая группа блатных, отгородившись от конвоиров, резалась в самодельные потрёпанные карты. Мимо взора охранников это не ускользало, но они делали вид, что не замечают. Вели уголовники себя шумно, иногда перекидывались непонятными словечками, громко хохотали, а потом враз, как по команде затихали. Даже неожиданно было, что наступала тишина. Но ненадолго.

Внезапно эта куча зашевелилась, вздрогнула и расползлась в стороны. Из середины отделился худой малый, не пацан и не парень, в выгоревшей рубашке, разорванной чуть ли не до пупка, в кепке-восьмиклинке, низко надвинутой на глаза. Прыщавый нос был вздёрнут, круглые ноздри раздуты, серые глаза бегали по сторонам. Он кривлялся на тонких ногах, косолапо загребая ступнями землю. Над притихшей толпой раздавался голос с хрипотцой:

Была ты с фиксою, когда тебя я встретил,

Стояла ты под липами в скверу.

В твоих глазах метался пьяный ветер