Василису ему сосватали родители. Она была моложе его лет этак на шесть из небольшой дальней деревушки. Жила у тётки, так как отец с матерью померли в её младенчестве. Как говорили: собрать, срядить есть кому, а благословить некому. Одним словом, сирота. Девица она была статная, не красавица, но парни на неё заглядывались. Приданного большого за ней не было: перина да постельное бельё, но Маркел с Прасковьей на это не особенно обращали внимания. Главное, из семьи работящей, богобоязненной была. Маркел разузнал всё о Василисиной родне до седьмого колена, расспрашивал и в деревне, и в кабаке, а, приехав, с устатку опорожнив чуть ли не половину четверти, размягши, сказал Прасковье, что порода у девки хорошая. И пристукивал для убедительности по колену и облизывал, как кот, сальные мясистые губы.
— Набрался, — незлобиво укоряла мужа Прасковья. — Никак толком не расскажет, как съездил. Расслюнявил губы. Из хорошей, из хорошей. Ты толком расскажи…
Маркел вскинул осоловевшие глаза на жену:
— Налей ещё чарочку…
— Будет. И так нализался. Меж косяков не пройдёшь, чтоб не треснуться. Рассказывай, пока не заснул.
Маркел опять облизал губы, причмокивая и сказал:
— Отец её был сапожником. Всей деревне обувку мастерил…
Он задумался, говорить жене или нет, что сапожник не в пример остальным людям такой профессии не зашибал, то есть не пил, не буянил, с женою ладил. Однако, посчитав, что это к делу не относится, продолжал:
— Но в одночасье жена умерла от чахотки, а через год или полтора и сам загнулся прямо за шитьём сапога…
Это насторожило Прасковью и она спросила:
— Он что — больной был?
— Да како больной. Здоровенный мужик…
Окончания рассказа Прасковья не услышала: Маркел заснул, уронив голову на стол.
После смерти отца Василису взяла тётка, женщина нрава сурового, воспитавшая племянницу в благочестии и смирении. Всё это и повлияло на выбор Маркела и Прасковьи. А что до приданного, так не в нём счастье. Маркел не был бедным и считал, что Антипу ничего не нужно, кроме работящей и не сварливой жены.
— Добрая жена дом сбережёт, а худая рукавом растрясёт, — говаривал он. — А что сирота, — обращался он к жене, — так это трижды хорошо — некому будет жаловаться, если что не так. В жизни всё бывает. Антип вон скор на расправу. Ему покладистая жена нужна, а нам работящая сноха, стареем, ведь мать, стареем, не в гору живём, а под гору…
Оженили они Антипа. Справили свадьбу. Женив сына, Маркел с Прасковьей думали, что он остепенится, не будет столь занозист, податлив на родительские увещевания, но не тут-то было. Каким он был, таким и остался, чуть что не по его нутру кипятился, расходился, матерился, кидал сковородки. Василиса терпела и ни слова поперёк ему не говорила, привыкшая с малолетства всем угождать и терпеть обиды, если кто обижал её. Тем более Прасковья, зная характер сына, не единожды говаривала Василисе:
— Это пройдёт у него. Как говорят: стерпится слюбится.
— Любит он меня, как собака палку, — отвечала сноха.
— Не расстраивайся. Милый ударит — тела прибавит. Милый побьёт — только потешит, — успокаивала её Прасковья.
Над ухом басовито зажжужал шмель, и Антип отогнал картины прошедшего. Рукой отбросив шмеля в сторону, снял с лица картуз и огляделся. Лодку пригнало к берегу, и она стояла в сажени от земли, мерно колыхаясь на воде. Двигаться ей не давала осока. Василиса продолжала лежать в лодке, не просыпаясь и улыбка блуждала на лице. Антип веслом оттолкнулся от дна и вывел лодку на середину Сутоломи. Определил по солнцу, какое время он лежал в дремоте, предаваясь воспоминаниям. По его расчётам было далеко за полдень. Поглядев по сторонам, отметил, что находится невдалеке от Сухого Брода.
Василиса продолжала безмятежно дремать. Склянка болотного старца, что он ей дал, и которую она держала в руке, выпала и валялась на дне лодки. Антип осторожно, чтобы не потревожить жену, встав на колени, достал склянку и, заняв прежнее место, вытащил деревянную пробку. Понюхал содержимое. Снадобье пахло чуть заметным лесным духом. Что-то знакомое почудилось Антипу в этом запахе: отдавало и хвоей, и цветками ландыша, ещё чем-то знакомым, но неопределённым. Нисколько не раздумывая, он вылил содержимое склянки в воду, потом зачерпнул в бутылку забортной речной воды, заткнул пробкой и положил на прежнее место.
Река начала сужаться, берега стали выше, к воде подступал матёрый хвойный лес. До Сухого Брода осталось не больше версты. Скоро за излучиной показалась маковка с крестом сельской церквушки.
Антип потряс Василису за плечо. Она откыла глаза. Вопросительно посмотрела на мужа.
— Просыпайся, — сказал он. — Мы на месте. Вон и церковь видна.
— Уже приплыли, — удивилась она. — Так быстро. А я так сладко спала…
Антип после того, как поменял содержимое фляжки, чтобы не выдать себя жестом или голосом, спокойно и снисходительно заметил:
— Когда спишь, время быстро идёт. — И подумал, не дрогнул ли его голос.
Василиса подняла склянку, лежавшую у ног, и, завернув в жакет, положила рядом.
Пристали к берегу. Когда Василиса сошла, Антип вытащил нос лодки на берег, и они пошли к дому Дарьи.
— Уже вернулись? — удивилась Дарья. — Так быстро? Неужто не помог старец? — Она пытливо всмотрелась в лицо Василисы. — Вижу, что ты не такая, как раньше была. Чай оправилась?
— Помог старец, бабушка, помог, — ответила Василиса. — Спасибо ему. Прежняя я стала.
— Вот и хорошо, — закивала головой старуха. — Чай утомились. Присаживайтесь. А я самоварчик поставлю. Чайком вас попою. Ах вы мои сердешные. Помог старец. Помог. Он всем помогат страждущим, кто к нему с чистым сердцем идёт… А ты, голубка, моя, прямо посветлела, на пользу тебе пошла поездка…
— А почему ту поляну прозвали Лиховой? — спросил Антип, в голове которого бродили будоражившие его мысли.
— Да от лиха, — ответила Дарья. — То место у нас давным-давно считалось гиблым, чёрным. Всякие там чуда происходили, кто туда забредал. Возвращались кто оттуда, так рассказывали, что там время другое… наведываются туда откуда ни возьмись разные лешие, чудовища и люди являются там странные, вроде бы как люди обличьем, а одежда странная и говорят ничего не поймёшь…
Антип вспомнил прошедшую ночь: якобы горевший костёр, котелок пустой, а дымящийся. Это варево, которое чувствуешь, а его в самом деле нет…
— А старик этот что ж колдун?
— А кто его знает. Может и колдун. Но зла никому не делает.
— И давно он там живёт? — спросил Антип вдогонку своим неотчётливым мыслям.
— Не знаю. Может, летось пришёл…
— Ну что ты, мать, мелешь, — грубовато сказал Никонор, вышедший со двора и слышавший разговор. — Како летось. Он почитай года три или четыре как объявился, стали к нему люди ходить. Страху натерпятся, зная, что идут в место чёрное, а ходят, потому что помогает болотный старец… А живёт он там может и давно уже… А объявился года три. А откуда пришёл то неведомо… Может, он всегда там жил, а никто и не знал. Охочих людей ходить на ту поляну не было, о ней говорили лишь те, кто там побывал, заплутавшись. Рассказывали такое, что волосы дыбом становились.
Антип казалось внимательно слушал рассказ Никонора, а мысли блуждали где-то далеко, они тревожили его и всё из-за старца. Он ему кого-то напоминал, но смутно, почти неуловимо. Однако Антип не мог избавиться от мыслей, от неосознанного предчувствия что ли.
Пока Антип с Никонором говорили, сидя в горнице, про старца болотного, Дарья подбросила угольков в остывавший самовар, который сразу зашумел, заварила чаю, поставила чайник на конфорку и вернулась к беседующим. Смахнула со стола и сказала:
— А я как чувствовала, что вы сегодня вернётесь, ватрушек испекла. Только недавно из печи вынула… так что будем чай пить с ватрушками.
— Может, рыбёшки изволите откушать? — спросил Никанор. — Намедни в пруду малость наловил карасиков. Матушка пожарила со сметаной. До чего вкусные.
— Я не против, — ответил Антип, почувствовав, что проголодался.