Мать тащи сковороду, — скомандовал Никанор. Сам быстро сбегал на кухню и принес бутыль браги. Разлил по стаканам.

Поев карасей, выпив чаю с ватрушками, Антип с Василисой заторопились домой.

— Спасибо вам за приют, за стол, за добрые слова, — поклонилась хозяевам Василиса, стоя у порога и собираясь выходить.

— Не за что, — ответила Дарья. — Дай Бог подать, не дай Бог просить. Чем богаты, тем и рады. Уж вы не обессудьте, ежели что не так.

— Всё так, всё так, — отозвалась Василиса и поклонилась Дарье в пояс.

Никонор помог запрячь лошадь, и Антип с Василисой поехали к себе на мельницу, надеясь к темноте быть дома.

Возвращаясь в избу, Дарья заметила сыну:

— Справная у Антипа жена. Он грубый и занозистый, а она добрая и покладистая. Я рада, что она поправилась… А какую он привёз-то её. Батюшки вы мои! — Она вздохнула.

Маркел с Прасковьей были рады скорому возврашению Антипа и Василисы. А увидев, что Василиса совсем поправилась и стала прежняя, и вовсе приезд посчитали праздником. Они не знали, куда их усадить, чем угостить, несмотря на поздний час.

— Вы, наверное, голоднющие, — приговаривала Прасковья, суетясь возле печки и стола. — Сейчас мы это дело поправим…

И продолжала хлопотать. Поставила самовар, сварила яиц, Маркел принёс из погреба топлёного молока и варенца — кому что по вкусу. Потом побежал в огород, потемну надёргал на грядках зёлёного луку, сказал для всех, но больше для себя, потому что извлечённая из потайного места появилась бутылка водки. И хотя Прасковья неодобрительно покачала головой, но корить мужа за это не стала, посчитав, что по такому случаю выпить ему не грех. Антип тоже не отказался от зелена вина и выпил рюмки две.

Было много разговоров про болотного старца. На расспросы больше отвечала Василиса. Антип иногда вставлял слово-два, а остальное время сидел молча, погружённый в свои мысли.

— Ты квелый сегодня какой-то, — заметила Прасковья, внимательно воззрившись на сына. — Нешто заболел?..

— Не мели попусту, — грубо оветил Антип. — После тяжёлой дороги да рюмки разморило. Вы тут уж… а я пойду… прилягу, устал…

— Не в себе он, — вздохнула Прасковья, наливая из самовара в чашку чаю. — Грызёт его что-то…

Василиса посмотрела на свекровь, вздохнула, но ничего не ответила.

Глава восьмая

Исповедь Прасковьи

Этим же летом, в жаркий июльский день, Маркел, собиравшийся поправить протекающую на мельнице крышу, будучи выпивши, упал с высоченной лестницы и, провалявшись, стеная и охая всю ночь на постели, к утру умер.

Прасковья тяжело переживала кончину мужа. Ей нездоровилось. Как-то мыла полы, окна были распахнуты настежь, гулял ветер. Она, видно, простыла. Её колотил озноб, она надрывно кашляла. Василиса поила её разным питьём, настоянным на травах и Прасковья вскоре встала на ноги. Вроде бы налаживалась прежняя жизнь, только без хозяина мельницы. Однако Прасковья была не прежняя. Какие-то думы бередили её сердце. Выполняя какую-либо работу, она могла застыть столбом, с тряпкой или ухватом в руке и стоять так несколько минут, глядя перед собой невидящим взглядом. Говорила, что сильно болит голова и перед глазами плавают радужные круги.

Как-то пошла, как обычно поить скотину, но на мостках споткнулась о порог и упала. Не стала владать правая рука и заплетался язык. До города было далеко, и Антип на лошади поехал в Спасское-на-Броду, где жил на даче уездный доктор. Он осмотрел Прасковью, но утешительного ничего не сказал. Сказал, что нужен уход, и она возможно скоро отойдёт, но это дело долгое, может случиться и второй удар.

Прасковья отошла, стала подыматься с постели и даже пыталась выполнять кое-какую домашнюю работу, приволакивая ногу. Этому противилась Василиса, жалея свекровь, Но та не слушала её. Потом опять упала и больше не вставала с постели. На теле — пятках, предплечьях, в других местах образовались чёрные пятна — пролежни. Дни её были сочтены, но только было неизвестно, когда это произойдёт. Иногда она впадала в забытьё, иногда приходили минуты просветления, и она могла говорить заплетающимся языком, большей частью непонятно, но Антип, уже привыкший к разговору матери, смысл улавливал.

Антип ждал её кончины. Он и раньше покуривал, а после смерти отца стал курить по-чёрному. В огороде рос самосад. Он срезал ветви и листья, сушил их, делал самокрутки и вдыхал в лёгкие едкий дым, считая, что этим отвлекает себя от горьких мыслей.

Василиса и прежде со свекровью ладила, никогда ей слова наперекор не сказала, да и Прасковья ни словом, ни делом, даже намёком не обижала сноху. Поэтому Василиса по мере сил помогала матери, ухаживала за ней, меняла постельное бельё, переодевала и выполняла другие необходимые действия по уходу за лежачим больным. По вечерам только, чтобы мать не слышала, плакала, уткнувшись в плечо Антипа, вспоминая свою сиротскую долю, и повторяла:

— Что же мы будем делать одни на мельнице, Антипушка. Как мы будем жить без родителей.

— Бог поможет, — отвечал Антип, в душе думая, что на Бога надейся, а сам не плошай. Он и сам не представлял, как будут жить, когда останутся одни. Вот отец ушёл, теперь мать готовится.

Однажды дело было к вечеру, Антипа во дворе окликнула Василиса и сказала, что мать требует его к себе, желая что-то сказать.

Он выплюнул цигарку, пришёл в комнату — полутёмную каморку: окна были полузанавешены, но даже в полумраке заметил, какие изменения произошли с матерью. Она лежала полувысохшая, повязанная белым платочком, из-под которого выбивались спутанные седые пряди, нос заострился, обозначив горбинку, рот провалился и только глаза ещё жили в омертвелом теле. Она поправляла рукой складки на одеяле и перебирала их мелкими движениями и всё не могла собрать и расправить. Другая рука неподвижно лежала поверх одеяла.

Антип сел в изголовье и взял руку матери в свою. Рука была чуть тёплая, но ощущал Антип, что уже нет внутренней живительной силы, которая наполняет организм жизнью.

Прасковья пошевелила губами. Василиса, бывшая рядом, сообразила и дала попить из чайника воды. В горле Прасковьи хрипнуло, она отхаркала скопившуюся слизь и сказала. Голос был слабый, но слова она произнесла отчётливо.

— Антип, слушай меня. Сядь поближе, чтобы лучше слышать. — Она передохнула, глядя, как Антип устраивается на скамеечке возле постели, облизала сохнувшие губы и продолжала: — Видно, смертушка пришла за мной, теперь не отвертишься, да и устала я карабкаться, пора уходить…

— Ну что ты говоришь, мать…

А что слышишь. — Она опять передохнула. — Отец-то, Маркел, значит, всё талдычил, пока был жив: «Не говори, мать, не говори. Любить нас не будет». Ну а теперь поскольку его нет, а я при смерти, скажу, как на духу.

Василиса тихо удалилась, чтобы не слышать разговора сына с матерью.

Прасковья закрыла глаза и показалось, что впала в забытьё, но это было не так. Она, видно, подбирала слова, которые хотела сказать.

— О чём ты, маманька? — Антип не понимал, о чём завела мать разговор. Может, впервые за многие годы, прожитые бок о бок с родителями, он воочию осознал, что теряет вторую опору в жизни — мать. Когда родители были рядом, он не замечал их, это было так естественно, что они подле, как то, что есть солнце, луна, смена дня и ночи, а теперь, глядя на высохшее длинное тело матери под лоскутным одеяльцем, защемило у него в груди и больно стало, и стал он как бы сиротой. Вот она уйдёт и останется он один на всём белом свете…

А Прасковья, открыв глаза, продолжала:

— Может, и прав был Маркел, не стоило об этом говорить, но раз начала, надо закончить.

— Я тебя не пойму, маманька, — сказал Антип, в душе предчувствуя что-то такое, отчего у него похолодеет сердце. И не ошибся.

— Подай водицы… В ковшичек зачерпни из ведёрка в сенцах. Похолодней… Губы сохнут…

Антип прошёл сени и принёс оттуда в деревянном ковшике с резной ручкой воды. Прасковья отпила несколько маленьких глотков и отдала ковш. Облизала губы, закрыла глаза, будто готовясь к чему-то страшному и произнесла: