— Сказал, свои. Ты таскай, знай, мешки.

Назад пацаны во главе с Мухомором шли кружным путём, стараясь запутать следы, хотя вряд ли они оставались на крепком, как доска, насте. Из этой операции Степан вынес наблюдение: пацаны работают не самостоятельно, а вместе со взрослыми ворами под их руководством.

Как-то Мухомор, отведя Степана в сторону, сказал:

— Пахан зовёт.

— Это куда?

— К себе.

— Куда, к себе?

— Да есть тут у нас блатная хата.

— Никуда я не пойду.

— Трусишь?

— Чего мне трусить. — Степан за время своих скитаний привык недоверчиво относиться к встречавшимся людям. Мало ли какой подвох мог грозить ему. — Мне ни к чему светиться. У меня документов нету.

— Пошли. Раздобудешь потом и документы. Воровать ты, я смотрю, не мастак… Врёшь, что имел срок. Больно хлипкий ты для этого дела, хоть и вырос в столб…

— Я враг народа, — сказал Степан.

— Политзаключённый, — глубокомысленно изрёк Мухомор, сделав серьёзное выражение лица. — Из кулаков?

— Из них.

— Шут с тобой. Всё равно пойдём. — Мухомор потянул его за рукав. — Ну кому говорю — пошли! Раз пахан зовёт, надо идти. Хуже тебе не будет. Наоборот. Значит, дело у него к тебе есть.

Степан рассудил, что действительно, положения хуже, чем сейчас, у него не будет, и побрёл за Мухомором.

Глава шестнадцатая Блатная хата

Они пересекли пустырь, спустились по склону в широкий овраг, по берегам которого летом располагались огороды с картофелем. О том, что на делянках рос картофель, говорили кучи ботвы, собранные осенью, а сейчас черневшие подтаявшими боками. Тропинка поползла вверх, и путники выбрались из оврага, прошли низиной, давя ногами хрустящий снег и оставляя следы на припорошенных обледенелых промоинах. Вышли на улицу. По обеим её сторонам возвышались дома, сереющие круглыми брёвнами, с небольшими оконцами, с дворами, огороженными высокими заборами с воротами и калиткой. Вдали проревел паровозный гудок. Но ни железной дороги, ни паровоза не было видно: тяжелая изморозь окутывала дальнее пространство серой пеленой. Мухомор шёл уверенно, размахивая руками, то и дело поправляя сползающую на лоб шапку.

Это была окраина города, противоположная той, где был их подвал, с нечищенными улицами, редкими деревьями, прудами и глубокими канавами с провалившимся снегом. Втиснувшись в узкий проход между тесовым забором и густо посаженными молодыми ёлками, они прошли метров триста, и Мухомор юркнул в узкую щель в заборе.

— Напрямки ближе, — пояснил он.

Они прошли по территории ситценабивной фабрики, захламлённой старыми досками, разломанными ящиками, ржавыми бочками из-под краски, бутылями из-под кислоты, покоящимися в корзинах со стружками, пересекли поваленное звено забора, и Степан увидел перед собой несколько одноэтажных бараков в окружении молодых, опушённых инеем деревьев.

— Вон в том доме, — Мухомор показал на крайний барак, — мой дядька живёт у сожительницы. Вообще-то у него есть свой дом с садом и огородом, но он только там летом. Баба его на фабрике работает… Это фабричные бараки…

— А дядька? — спросил Степан. — Дядька где работает?

— Дядька? — переспросил его спутник. — Дядька… сторожем на складе потребкооперации. — Он захохотал.

— Он и есть пахан? — спросил Степан.

Мухомор промолчал, и Степан понял, что это так и есть.

Они миновали вход с фасада, заколоченный досками, обогнули барак и упёрлись в другое маленькое крыльцо с торца здания.

— Барак на две семьи, — объяснил Мухомор. — Марина раньше мастером работала, это та, с кем дядька живёт, — добавил он, — а потом её за это дело, — он щёлкнул пальцем по шее, — попёрли в простые работницы, но квартиру оставили. Соседка у неё тетя Дуся, уже старая, у неё два сына, один женатый, а другой в тюрьме.

Он толкнул крашеную суриком дверь, и они вошли в коридор, довольно просторный, с оштукатуренными стенами, с неровными половицами, вытертыми до такой степени, что сучки возвышались чёрными холмиками. На стене висело деревянное корыто, на подставке стоял примус, в углу на гвоздях висел велосипед, на полу лежали два мешка с картошкой. Плавал запах кислых щей, старого самогона, квашенной капусты. Через приоткрытую дверь одной из комнат слышались возбуждённые голоса, звуки гармони.

— Мой родственник гуляет, — пояснил Мухомор. — Мы вовремя. — Он открыл обитую клеёнкой дверь.

Перед глазами Степана возникла такая картина: посередине почти квадратной комнаты с двумя окнами, выходившими на задворки, возвышался фанерованный дубовым шпоном стол с толстыми ножками, за которым восседала весёлая компания. Степан выделил среди остальных средних лет мужчину с кудрявой головой, с чуть скошенным назад лбом, в расстёгнутой ластиковой косоворотке, сидевшем с гармонью в руках. Лицо его заливал пот, но он не обращал на это внимания, растягивая меха, и увлеченно пел, позабыв про всё. Шея его напряглась, обозначив выпуклые вены:

Камера шестая

Под большим замком.

Там сидел мальчишка,

Горько плакал он.

Голос у певца был хрипловатый, петь он старался с надрывом, под цыган, и это у него получалось.

Ключник открывает:

«Эй-ка ты, злодей!

Выйди на свиданье

К матери своей».

У ворот тюремных

Мать его стоит,

Она горько плачет,

Сыну говорит:

«Сын ты мой, сыночек,

Сын ты мой родной!

Что ты понаделал

Над своей судьбой!»

Гармонь жалобно вторила словам песни. Стучали басы, а лады плакались вместе с гармонистом:

«Ты не плачь, мамаша!

Горьких слёз не лей!

Сына хулигана

Больше не жалей.

Куда ветер дунет,

Я туда пойду.

Солнце где пригреет,

Там приют найду».

Рядом с гармонистом сидела красивая женщина лет около сорока с тёмными гладко зачеёсанными волосами, забранными на затылке в узел, с большими серо-голубыми глазами под длинными ресницами. Глаза были подёрнуты томной паволокой, то ли присущей им, то ли от выпитого. Сочно накрашенные губы источали жар сердца. Высокой грудью, откидываясь назад, прижималась к гармонисту, обнимала его за шею и тихо повторяла, когда он переставал петь: «Хулигана, ох, я, полюбила, хулигану я жизнь отдала…» и старалась заглянуть в глаза играющему. А он лёгким движением туловища отстранял её. Она не обижалась, продолжая улыбаться, глаза её пуще разгорались, а потом их снова застилала пьяная пелена.

За столом, уставленным нехитрыми закусками: винегретом, картошкой, солеёными огурцами, селёдкой, бутылками водки и начатым пузатым графином подкрашенного самогона, сидела ещё пара — рыжий плотный мужчина с худенькой молодой женщиной с короткими прямыми волосами, и крепко сбитая женщина во цвете лет с круглым лицом, с родинкой на щеке, накрашенными бровями и губами, с пухлыми руками, на которых поблёскивали дорогие перстни. Платье было с большим вырезом, из-под него пялились крутые груди, которым было тесно под обтягивающей шёлковой тканью. Завитые волосы были уложены кольцо к кольцу, видно было, что она усердствовала не один час, чтобы причеёска приобрела законченную форму.

Сидевшие за столом разом повернули головы, заслышав скрип открываемой двери, и пять пар глаз ошарили вошедших. Гармонь замолкла.

— Привет честной компании, — поздоровался Мухомор, снимая шапку.

— Здравствуйте, — тихо промямлил за ним и Степан.

Он чувствовал себя стеснённым и не знал, куда девать длинные, ставшие вдруг ненужными руки.

— А-а, Захар, — с улыбкой сказала женщина, сидевшая рядом с гармонистом, оглядывая тощего Мухомора. Бросив беглый взгляд на Степана, добавила: — Проходите, раздевайтесь!

Заулыбался и гармонист, показывая крепкие ровные зубы:

— Ну, племяш, кажи своего приятеля.

— Это Степан, — сказал Мухомор, толкая приятеля вперёд. — Вместе с ним тогда с рынка сваливали.

— Помню, помню, — продолжал гармонист. — Ты рассказывал. Садитесь за стол, гулять будем.

Степан подумал, что он и есть здесь главный.