Мухомор повёл Степана на Пьяный посеёлок, прозванный так потому, что давал приют жителям, работавшим на спиртзаводе, стоявшем недалеко от старого центра. Завод производил продукцию ещё до революции, а потом, когда был отменён сухой закон, заработал опять. Рядом возвышалось несколько бараков, два кирпичных здания, оставшихся от прежних хозяев, остальную площадь занимали индивидуальные дома деревенского типа с надворными постройками, огородами и живностью.

Они подошли к широкому пятистенку с глухим забором. Мухомор просунул руку в отверстие и открыл калитку. Загремела цепь и басовито пролаяла собака.

— Идём! — скомандовал Мухомор и двинулся по утоптанной тропинке к крыльцу, рядом с которым светилось боковое окно. — Собака далеко, у сарая.

По всему было видно, что Мухомор бывал здесь не один раз.

Постучался он условным стуком, взявшись за кольцо, висевшее на двери. Открылась дверь в сенях, звякнула металлическая щеколда. На крыльцо вышла Райка. Лица не было видно, но по фигуре, по запаху духов, Степан не спутал бы её ни с кем на свете.

— Проходите, — сказала она, передёрнув плечами под наброшенным пуховым платком.

Степан неуверенно двинулся за Мухомором. В доме было тепло, которое исходило от жарко натопленной белёной печки. Под потолком висела «молния». Её круглый фитиль горел ровным пламенем, освещая углы. В горнице стоял стол под скатертью, рядом стулья с гнутыми спинками и ножками, сундук, накрытый красивым покрывалом, обшитым по краям тесьмой с пушистыми золотистого цвета кисточками. Одна дверь, задёрнутая цветастыми занавесками, вела в переднюю комнату, другая — на кухню.

Раздевшись и усевшись на стул, Степан подумал: «Чего это я волнуюсь, как перед допросом? Из лагеря бежал не дрожал, а здесь знобит, как в лихорадке?» Он прижал дрожащие руки к коленям.

Из передней вышла Райка. На ней было сиреневое шерстяное платье с глубоким вырезом, на шее висели крупные бусы жемчужно-опалового цвета, поблескивая гранёными краями под светом лампы. Волосы гладко зачёсаны назад и собраны в узел, поверх которого была воткнута резная гребёнка. Пышный бюст так и просился выйти наружу из туго облегающего платья. На правой руке было золотое кольцо с крупным камнем.

— Чай пить будем, — сказала она низким голосом, обведя глазами гостей, и подозвала Мухомора: — Принеси, Захар, самовар. Он вскипел.

Мухомор бросился выполнять приказание хозяйки дома.

— А ты чего сидишь, как на именинах? — обратилась она к Степану. — Вон на полке хлеб, возьми и порежь.

После таких грубоватых слов, оторопь слетела со Степана. Он взял нож и стал резать хлеб.

Райка принесла чашки с голубыми павлинами с золотой отделкой и ободком по краю, стопки, вилки, вазу конфет и печенья, высокий графин с самогоном, при виде которого Степан ощутил во рту привкус вчерашнего зелья.

Когда стол был уставлен закусками, Райка пригласила к нему гостей. Села рядом со Степаном.

— По случаю чего праздник? — спросил Мухомор с плохо скрытой иронией, зыркнув глазами на Райку.

— Ой, какой непонятливый, — она насмешливо посмотрела на прыщавого Мухомора. — Твоего друга ублажаю, — надменно сказала она. — Ты разве не понял?

Тот втянул голову в плечи и сжался, как напроказивший кот.

— Понял, понял, — пролепетал он, сообразив, что сказал глупость, обидев всесильную бандершу.

— Ну так молчи и налей по соточке для начала.

— Будет сделано, — уже весело сказал Мухомор, считая, что гнев бандерши иссяк, и взял графин с самогоном.

Степан хотел отказаться от выпивки, но, подумав, что этим покажет себя несамостоятельным, промолчал, глядя, как приятель наливает в стопки янтарную жидкость.

Он с отвращением выпил. Его передёрнуло. Он быстро взял ломтик солёной рыбы и сунул в рот, чтобы унять готовую подкатить к горлу тошноту. Однако через минуту неприятное ощущение прошло, хмель бросился в голову, приятная лёгкость разлилась по жилам, и вечер не стал казаться столь мрачным.

Выпив для «сугрева души», как он выразился, ещё две стопки, Мухомор стал собираться уходить. Райка не оставляла его задержаться, посидеть, наоборот, как смекнул Степан, она хотела побыстрее выпроводить его. Какой-то чертёнок, обосновавшийся внутри, дёрнул Степана и он, порываясь встать, сказал:

— И я с тобой.

— Сиди, — не глядя на него ответил Мухомор. — Мне с тобой не по пути.

— Ты разве не в подвал?

— Нет, — отрезал Мухомор и выбрался из-за стола.

Степан опустился на прежнее место. «А на черта мне идти в подвал? — кружил хмель голову. — Что я там мышей не видал? Здесь хоть выспишься в чистоте», — оглядывал он прибранный, уютный райкин дом. Всё расправлено, складочка к складочке, бело, накрахмалено, источает запах свежевыстиранного. Он посмотрел, как хозяйка пошла закрывать за Мухомором дверь, как сверкнули серьги в ушах, матово блеснул глянец волос, колыхнулись обтянутые платьем бёдра бандерши…

— Ты не балуй его, — донёсся голос Мухомора. — А не то он мышей не будет ловить.

— Ты мал меня учить.

— Я не учу. Он нам для дела нужен.

— А мне для тела, — рассмеялась Райка, и Степану почудилось, что она подтолкнула Мухомора, чтобы он поскорее перешагнул через порог.

Хлопнула дверь. Лязгнул вставленный в пробой крючок. Вошла Райка, села на прежнее место, поправила платок на плечах.

— Ещё выпьешь? — спросила она.

Степан повел бровью.

— А чего не выпить.

Ему вспомнились слова Мухомора, что три года Райка жила одна после смерти хахаля, тоже вора, которого прибили сокамерники в тюрьме, и всем подкатывающимся к ней давала от ворот поворот. А вот пацана привечает. Хотя какой он пацан. Отношение к нему Райки поднимало его в собственных глазах. И ему хотелось казаться круче, чем он был на самом деле.

— Вот это другой разговор, — проговорила Райка. — Ты только закусывай, а то лыка не будешь вязать, как в прошлый раз.

Степан покраснел, но ничего не сказал.

— Ты давно сбежал? — спросила она. — Если не врёшь, конечно, что был в лагере.

— А чего мне врать! Давно. Прошлой осенью.

— Чем же ты питался в тайге?

— А чем придётся. Что добуду, то моё.

— Ну так сейчас поешь по-людски, — ответила она, накладывая ему в тарелку студня.

Она поняла, что ему не хочется говорить о том времени и не стала больше расспрашивать.

Степан выпил ещё. Самогон раскрепостил мозг и тело. Всё кругом стало казаться в ином свете. Он смотрел на круглое Райкино лицо, на глаза, одурманенные затаённым чувством, на полушария грудей, выпиравших из платья, и сладостное томление охватывало его существо, и ему уже не казалось, что он зря сюда пришёл, а казалось, что он веки вечные знает и Райку, и этот дом, и всё, всё, всё…

Утром он открыл глаза с ясной головой. Лежал он в небольшой комнате в два окна. На них были чистые чуть отдёрнутые кружевные занавески. На подоконниках стояли цветы в глиняных горшках, которые были обёрнуты толстой белой бумагой, разрисованной то ли цветными карандашами, то ли акварельными красками. Дурманяще пахло геранью, ещё чем-то приятным. Степан принюхался: запах жасмина издавали пуховые подушки, лёгкие и почти невесомые, в которых утопала его голова. Пол был вымыт недавно, пока он спал, и от него веяло свежестью.

Степан помнил, что вчера, выпив очередную стопку, его потянуло на геройства: он облапил Райку и ни слова не говоря, повлёк в тёмные комнаты. Райка не сопротивлялась, наоборот, они жадно целовались, стараясь теснее прижаться друг к другу. Степан молчал, Райка приглушённо смеялась. Она и увлекла его в эту комнату. Он вспомнил, как они бросились на кровать, мягкую и широкую, он суматошно раздевался, она помогала ему…

На стене висели ходики. Он взглянул на стрелки. Они показывали пять часов. Степан ужаснулся, подумав, сколько же времени он проспал, но тотчас понял, что ошибся — часы стояли. Он захотел встать и одеться, и осмотрелся: его одежды не было, но на стуле рядом с кроватью лежало чистое бельё.