Степан огляделся. Справа от входной двери возвышалась небольшая русская печь с полатями, налево квадратное помещение служило столовой, впереди, видимо, была спальня. Из кухни на Степана пахнуло запахом свежесваренных кислых щей, ароматом гречневой каши и только что выпеченного хлеба. Он проглотил слюну, в один миг забившую рот. Подтолкнув хозяйку на кухню, заглянул во все углы будки.

— Дай поесть! — приказал он.

— Щас, щас, — засуетилась она.

— Я тебе ничего не сделаю, — продолжал он, глядя как она торопясь доставала с полки глиняную миску, стучала деревянными ложками, опасливо поглядывая на непрошенного гостя.

Когда она налила в миску дымящихся щей, он кивнул ей, чтобы она села на табурет напротив него, а сам опустился на другой, стоявший ближе к столу, направив карабин в её сторону. Обжигаясь, стал хлебать щи, после каждого глотка урча, как голодный кот. Спутанную бороду облепляли куски капусты, падали на грудь, колени, но он не обращал на это никакого внимания, всецело поглощённый едой.

— Где муж? — бросил он хозяйке с туго набитым ртом.

Мог бы и не спрашивать, потому что видел обходчика, когда тот утром вышел из будки и направился вдоль линии. Тогда-то Степан и вынырнул из засады, в которой просидел не один час, наблюдая за жильём обходчика.

— На обходе, — ответила женщина.

— Когда вернётся?

— Должен вот-вот появиться.

— Не врёшь?

— Чего мне врать.

— Врёшь, — промямлил он, облизывая ложку. — Что ещё есть?

Ни слова не говоря, женщина из чугунка положила в миску крутой гречневой каши с куском перетопленного сала, в кружку из кринки, стоявшей на лавке, налила козьего молока. Делала это машинально, поглядывая на воронённый ствол карабина.

Съев кашу дочиста, Степан подошёл к печке, прижал руки, держа карабин за ремень, к теплому боку и стоял так с минуту, ощущая, как тепло охватывает тело. Отойдя от печки, кивнул на пустую котомку.

— Положь хлеба, сала!

Она стала развязывать грязный мешок, в котором был только пустой котелок.

— Шевелись, — торопил её Степан. — Мне некогда. Спички есть?

— Как без спичек.

— Кинь коробок, нет, лучше два. И соли положь. Поняла?

— Поняла, поняла, — закивала хозяйка.

Степан, пока женщина наполняла мешок, заглянул за печь. Увидел сушившиеся почти новые валенки, достал их, снял сапоги и переобулся. Свою дырявую обувь поставил на пол.

— Сало в чулане, — сказала женщина, держа набитую котомку в руках и глядя на мужнины валенки, красующиеся на ногах пришельца.

— Сало подождёт, — хрипло сказал Степан. — Деньги давай!

— Где ж, милый, деньги-то взять?

— Так уж и нету?

— Откуда у нас деньги. Так мелочь одна…

— Вспомни лучше.

— Так…

— Мне что — перевернуть всё здесь вверх ногами? — Он дотронулся до затвора карабина.

— Батюшки, да что же такое творится, — запричитала хозяйка. — Что же это такое? Грабят…

Порыв ветра приоткрыл неплотно закрытую дверь в сени. Во дворе заблеяла коза.

— Коза есть? — спросил Степан и, не дожидаясь ответа, добавил: — Коза есть и мясо есть.

— Не дам! — Женщина напряглась и сделала шаг в сторону Степана. — Козу не дам!

Ствол упёрся ей в грудь.

— Куда прёшь? — заорал Степан.

В его расчеёты не входило причинить вред хозяйке. Он просто хотел её попугать. Да и карабин был не заряжен — последнюю пулю он истратил в ночь незадолго до выхода на железную дорогу. — Деньги давай и забирай свою козу.

— Ой, мамынька! — женщина заплакала, опустилась на колени. — Миленький, забери ты всё, что есть в доме, но козу оставь христа ради.

— Пошевеливайся, — нетерпеливо воскликнул Степан, видя, что хозяйка сдаётся. — Чего нюни распускаешь? — Он почувствовал, что и сам не выдержит, убежит из этого дома под наплывом слезливых воспоминаний. И торопливо сказал: — Давай деньги и я уйду.

Деньги ему нужны были позарез. Он добрался до железной дороги, до населенных мест, а здесь без них ни шагу.

Хозяйка пошла в переднюю, достала из-за божницы завёрнутую в холстину небольшую пачку. Держа карабин под мышкой, Степан выхватил её из рук, сорвал суровую нитку, которой она была перевязана, бегло осмотрел купюры и сунул в карман.

— Где сало?

— В чулане.

— Неси!

Они вышли в сени. Из чулана хозяйка принесла большой кусок сала.

— Когда следующий поезд до Новосибирска?

— После обеда.

— А ещё?

— В восемь вечера.

— Вот что, маманя. Ты меня не видела. Муж вернётся…и если сообщите про меня, сыщу на дне моря. Ты меня поняла?

— Поняла, поняла, — обрадованно пролепетала женщина, надеясь, что страшный человек уйдёт, не причинив ей вреда.

Степан схватил висевший в сенцах овчинный полушубок, изрядно поношенный, но всё же лучше и теплее того, что был на нём, захлопнул перед женщиной дверь и выбежал на улицу, в одной руке держа карабин, в другой тяжелую котомку и полушубок.

Пересекши железнодорожное полотно, спустился в ложбину и пошёл вдоль насыпи в противоположную сторону той, в какую ушёл обходчик. Сняв драный полушубок, переоделся в новый. Он был просторнее, но теплее. Снег местами был глубок и идти было трудно. Сообразив, что по следам его будет нетрудно догнать, он поднялся на насыпь, где снег был сдут ветром и пошёл по шпалам.

Пройдя километров десять или двенадцать, нашёл тихое укрытие под мостом, надеясь здесь дождаться темноты и сесть в товарняк, идущий на запад. Как раз после моста дорога делала поворот и взбиралась на подъем, поезд замедлял ход, и ему легче будет взобраться на вагон.

После полудня ветер усилился и началась позёмка. Сухие колющиеся катышки, похожие на манную крупу, хлестали ветви деревьев, скапливались у стволов, впивались в лицо. Степан подумал, что метель ему на руку — занесёт его следы, да и вряд ли обходчик один будет его искать: он не причинил вреда его жене, ну немного обобрал их — валенки, продукты, деньги. Однако наверняка сообщит начальству, и Степана начнут искать. Поэтому во что бы то ни стало надо сесть в товарняк и хотя бы ночь проехать на нём. Хорошо и то, что он спросил женщину о поездах — они подумают, что он поедет на пассажирском и гэпэушники его будут ловить там.

Ещё не смеркалось, когда он услышал шум приближающегося поезда — женщина не обманула его. Он выглянул из укрытия. Шел пассажирский состав. В просветы между деревьями он увидел поезд, с хорошей скоростью катившийся к мосту под уклон. Сначала показался паровоз в белых клубах пара, затем серо-зелёные вагоны, с прикипевшим снегом чуть ли не до окон. Поезд удалился, оставив после себя еле осязаемый запах дыма.

Когда совсем стемнело, Степан пожевал хлеба с салом и стал ждать товарняк, перебравшись ближе к насыпи и укрывшись от непогоды под деревьями. Метель разыгралась не на шутку. С верха насыпи неслись сплошные потоки снежных туч, подвывал ветер, бросая новые и новые волны белого крошева. Степан, чтобы не окоченеть, бегал вокруг деревьев, согреваясь. Зажигать костёр он побоялся, чтобы не привлечь к себе внимания, если кто окажется поблизости.

Но вот ему показалось, что наверху дрогнули рельсы, словно ток прошёл по ним — они тонко пропели. Схватив карабин, он стал взбираться на насыпь. Тяжело дыша остановился у края полотна и насторожился, но ничего не услышал — ни гудка, ни шума состава, шуршали лишь ледяные зернышки снега. А рельсы пели, вызванивая одним им понятную мелодию. Только через минуту-другую он уловил учащённое дыхание паровоза. Прямо перед ним вскоре вдалеке зажглось круглое пятно света. Паровоз приближался. В свете прожектора мельтешил падающий снег.

Степан пропустил паровоз и стал смотреть, где ему легче взобраться на товарняк. Однако одна за другой шли большие цистерны, тяжёлые и грязные, с круглыми боками, с горловинами, к которым были приварены лестницы-стремянки, запорошенные снегом. «И зацепиться не за что», — тоскливо подумал Степан, огорчаясь, что его попытка взобраться на состав будет обречена на неудачу. На смену цистернам пришли длинные высокие вагоны с лесом, обдавшие его смолистым настоем. Начался подъём, и паровоз замедлил ход, тяжело пыхтя. Степан решил попытать счастья и уцепиться за какой-либо вагон. Неожиданно тёмные коробки кончились и пошли платформы с низкими бортами, на которых лежали большие плиты. Они были, видно, настолько тяжелы, что больше двух-трёх на дощатом полу не было закреплено.