Как-то ночью было тихо и морозно. Он проснулся оттого, что холод пробрал его до костей. Одежда, которую он забрал у охотника, за два месяца блуждания по тайге истрепалась, у сапог начисто прохудились подошвы. Пытаясь получше спрятать голову в воротник полушубка и протягивая озябшие ноги к углям прогоревшего костра, он услышал звук, который заставил насторожиться. Степан приподнялся и повернул ухо в сторону, откуда донесся взбудораживший его звук. Сон вмиг покинул тело. «Померещилось», — подумалось ему, и он хотел подкинуть сушняку в костер, но отголосок шума повторился. Это был отдалённый лай собак. Сердце тревожно стукнуло в груди. Степан отложил воротник, чтобы лучше слышать. В последнее время, то ли от беспрестанного чувства опасности, то ли постоянного недоедания, ему мерещились разные звуки и шорохи. Но на этот раз ему не показалось: вдали за деревьями лаяли собаки.

Что это могло быть? Погоня? Но он на сотни километров удалился от лагеря. Расположенное поблизости зимовье? Посёлок, деревня? Что бы это ни было, где собаки, там люди, а с ними в его теперешних обстоятельствах ему встречаться не было надобности.

Степан затоптал костёр, взял карабин и мешок и, проваливаясь в глубоком снегу, пошёл в сторону, противоположную той, откуда был слышен лай. Шёл наугад, в темноте обходя деревья, иногда падал, зацепившись за поваленное дерево или пень. Это бегство в темноте настолько выбило его из сил, что в узком распадке он упал с подветренной стороны и решил: будь что будет, но дальше он не пойдёт. Придя к таким мыслям, вконец измученный и физически и душевно, он развёл костёр и стал ждать, что будет дальше. Однако было тихо. Пригревшись у костра, он заснул, на время забыв об окружающем и об опасности, которая его подстерегала.

Наступил рассвет. Небо заволокло серой пеленой и пошёл мелкий, редкий снег. Степан вспомнил события прошедшей ночи, но они не вызвали ни страха, ни отчаяния. Если даже он набрёл на деревеньку, за несколько часов, что он бежал от лая собак, успел далеко уйти. Пошевелив полупустой мешок, достал мёрзлый кусок зайчатины и стал набивать котелок снегом.

Прошло ещё несколько дней. Зима брала своё. Днём было тепло от ходьбы, от напряжения физических сил, а ночью Степана донимал холод. Сапоги дышали на ладан, полушубок обтёрся о сучья и представлял печальное зрелище: рукав был надорван, полы обтрепались, были постоянно мокрыми и обледенелыми.

Степан отчаялся выйти к железной дороге. Мысли, одна чернее другой, разъедали душу. Сколько можно ещё идти? У него не осталось ни сил, ни желания, ни воли. Опять надвигается ночь, морозная и беспокойная.

Он спустился в ложбину, утоптал снег под елью, наломал сушняку и последней спичкой разжёг костёр. Три дня он ничего не ел, питаясь одними орехами. В стволе карабина оставался последний патрон. Он берёг его на исключительный случай — стрелять наверняка, если встретится какое-либо животное.

Он грелся у огня, размышляя, как ему быть дальше без пропитания. Наверное, надо будет ставить силки для птиц. Что-нибудь да попадётся. Как их мастерить, он знал. Будучи мальчишкой неоднократно их делал. Поймает птицу, сварит и пойдёт дальше. Всё равно уткнётся в дорогу. Не может того быть, чтобы он не вышел к ней.

Пригревшись у костра, задремал. Тело отдыхало, а мозг не давал совсем сомкнуться векам и ухо чутко прислушивалось к любому незнакомому шороху.

Сколько времени он дремал, прижавшись спиной к стволу дерева, Степан не знал. Время текло мимо него. Открыть глаза его заставил посторонний звук. Это не был шум тайги или скрип гнилого дерева, или шорох пробегающего поблизости зверька. Это был равномерный, размеренный шум, отдалённый и еле слышимый. Словно кто-то большой взбирался по крутой лестнице, тяжело отдуваясь. «Паровоз!» — мелькнуло в мозгу Степана. Он повернул голову. Слух не обманул его. Где-то невдалеке пыхтел паровоз, преодолевая подъем. Паровоз! Значит, железная дорога совсем близко, рядом! До неё рукой подать!

Степан схватил карабин, мешок с котелком и устремился на звук. Ещё не начинало смеркаться. Он бежал не разбирая дороги. Несколько раз останавливался, прислушивался, определяя, в какую сторону идти, и снова карабкался на снежные склоны. Но пыхтение паровоза, как неожиданно возникло, так же внезапно прекратилось. Что это наваждение было!? Опять померещилось? Нет, не может быть! Он отчетливо улавливал движение паровоза по рельсам.

Почти в темноте Степан увидел насыпь в ложбине. Он пробрался к ней, вскарабкался на откос и чуть ли не лёг на холодные рельсы. «Дошёл, — думал он. — Дошёл!» Ледяной ветер переметал снег по насыпи. Степан не замечал его. Он плакал от счастья, что добрался до железной дороги, стирая слёзы задубелым рукавом полушубка.

Глава тринадцатая «Руки вверх, маманя!»

— Стой, не шевелись! — сказал Степан, выходя из-за угла барака с карабином. — Руки вверх, маманя!

Женщина, увидев направленное на неё дуло, отпрянула в сторону и выронила из рук мокрую наволочку. Глаза испуганно заметались, ища защиты. Вид человека, заросшего рыжей, спутанной бородой почти до самых глаз, в рваном полушубке, из дыр которого вылезала шерсть, лоснившегося с боков, у карманов и совершенно истлевшего на плечах и спине, в сапогах, рыжих от вьевшейся глины и грязных, у которых целыми были только голенища, а из носков, отставших от подошвы, высовывалось сено, привел её в ужас. На лямке с плеча свешивалась пустая котомка. Женщина, то ли жалобно ойкнула, то ли простонала, ноги у неё подкосились и она бы присела на землю, но схватилась за бельевую верёвку и удержалась на ногах.

— Не бойся! Не будешь дёргаться не стрельну, — сказал страшный человек, не опуская карабина.

Женщина шевелила губами, то ли это был нервный тик от испуга, то ли она шептала молитву.

— Кто, кроме тебя в доме? — спросил пришедший, оглядывая пространство около будки.

— Ни…ко…го, — пролепетала заплетающимся языком женщина, опасливо поглядывая на чёрную дырку ствола, все ещё держась за веревку, словно она могла её уберечь от человека с ружьём.

Она с мужем всегда жила на железной дороге, в местах безлюдных и пустынных. Он был путевым обходчиком. Поначалу после замужества было страшно, особенно осенью, когда в голых ветвях свистел ветер, и зимой, когда бушевала пурга или выли на пустыре голодные волки. Но прошли годы, и она привыкла. Привыкла к одиночеству, когда муж отстутствовал, к козе Зорьке, к поросятам, которых муж ежегодно привозил из города с базара, и они их выращивали, сначала в хлеву у русской печки, где рядом стояла коза, а летом в загоне…

С утра до вечера она только и слышала шум деревьев да по определенным часам шум паровоза, тащившего или пассажирский или товарный состав. Пассажирские шли быстрее и мягче, от них пахло дымом и каким-то запахом другой, не её жизни. Товарняки дышали мазутом или бензином, сосной или пихтой…

Иногда в сумерках она специально выходила на насыпь, ближе к линии и смотрела, как паровоз, окутанный белым паром, шипя, чёрным зверем проносился, унося вагоны, а она ждала, когда пройдёт последний, чтобы посмотреть, как горит красный фонарь. Огонёк обжигал её, становился меньше и меньше, пока не исчезал, а она грустно думала, что и её жизнь проходит, как этот красный фонарь на последнем раскачивающемся вагоне.

Никогда никаких казусов не происходило. Бывало забредали заблудившиеся охотники, отставшие от партии геологи, но такого не было. Бандитов не было. А что этот, заросший до бровей человек, был бандитом, она не сомневалась.

— Ступай в дом, — приказал Степан, указывая стволом на дверь.

Женщина подчинилась. На дрожащих от слабости ногах шагнула в ступеньки.

— Открой дверь! — Он толкнул её карабином в спину.

Она открыла обитую войлоком дверь.

— Входи! — Степан указал на проём.

Он пропустил её вперёд, не отнимая ствола от спины. Морозный воздух белым паром заклубился у порога. Женщина остановилась, не оборачиваясь, спиной к нему, не зная, что ей делать дальше.