Но главное потрясение настигло будущих учеников Цитадели тогда, когда стали рассаживаться по седлам. Крефф Айлиши, оказалась одетой… в штаны. Обычные кожаные мужские штаны! Тамир густо покраснел, поскольку отчетливо увидел то место, где сходились ноги волшебницы. Впрочем та, словно не заметила смущения юных спутников, спокойно разобрала поводья и тронула свою кобылицу пятками, направляя прочь из деревни.

Лесана с ужасом смотрела женщине в спину, сама-то она, как полагается, была одета в рубаху, широкую юбку за запахом и вязаные чулки. И в голову бы ей отродясь не пришло напялить мужские портки и в этакой срамоте явиться на люди. Однако целительница спокойно покидала деревню, словно не замечая, как провожающие их бабы и мужики, стыдливо отводят взгляды.

Маги ехали впереди, а за ними тянулись будущие ученики.

Жеребец Тамира шел стремя в стремя с Айлишиным, и юноша уже о чем-то негромко беседовал со спутницей. Лесана почувствовала себя брошенной. Нет, не потому, что уже забыла Мируту, просто… ей стало одиноко оттого, что она была словно лишней рядом с этими двумя. Но Айлиша, почувствовав уныние будущей однокашницы, придержала лошадь и поравнялась с кобылкой новой знакомой. Робкая девушка еще накануне заметила, что у Лесаны на щеках темнеют следы застарелых кровоподтеков.

— Хочешь, полечу? — предложила, краснея от собственной смелости.

— А ты можешь? — удивилась спутница.

Она-то сама ничего этакого не умела, да и не думала никогда, будто спит в ней какой-то особенный дар.

— Чуть-чуть, — призналась собеседница, краснея еще гуще, — но синяки уберу.

— А больно будет? — с детской робостью уточнила Лесана.

— Нет, — замахала маленькими ладошками девушка. — Дай руку, не бойся.

Дочка бортника протянула ей ладонь, и от пальцев до скулы словно пробежали по крови пузырьки воздуха. Щекотно!

Но вот она прикоснулась к щеке.

— Не болит! — восхитилась исцеленная. — Совсем!

— Я знаю, — потупилась Айлиша, — я так скотину лечила…

И тут поняв, что сказала глупость, закраснелась пуще прежнего, а Тамир отчего-то посмотрел на Лесану с такой гордостью, словно сам избавил ее от синяков.

Оставшиеся дни пути прошли незаметно и однообразно. С той лишь разницей, что теперь место ночлега заговаривал Донатос, и Лесане больше не приходилось пить кровь Клесха и засыпать с измаранными в ней же щеками. Колдун читал какое-то заклинание, очерчивал место привала ножом и путники спокойно ложились.

А дочка бортника с удивлением ловила себя на том, что впитанный с молоком матери страх — очутиться ночью за пределами дома, как-то притупился. Да и глупо было бы, имея в спутниках троих магов, бояться Ходящих В Ночи. И вообще, за день она уставала так, что засыпала без всяких сновидений, и если даже кто-то и подходил к месту их привала под покровом тьмы, измученные путники этого не слышали.

При этом, как ни странно, целительница, которую звали диковинным именем Майрико, вела себя так же, как и мужчины. Спутники-маги не пытались облегчить ей — нежной и хрупкой — тяготы пути, впрочем… несмотря на свою кажущуюся уязвимость, крефф Айлиши не выглядела слабой. Она без боязни уходила вечером в чащу и — о, ужас! — даже без стеснения переодевалась при мужчинах, демонстрируя восхитительное нагое, белое, словно кость тело. Тамир каждый раз заливался такой отчаянной краской, что становилось страшно — не брызнула бы из щек кровь.

День прибытия в Цитадель выдался не по-весеннему теплым. Солнце грело так ласково, словно на смену месяцу таяльнику пришел даже не зеленник, а сразу цветень. Теплые свитки показались жаркими, как овчинные тулупы, и будущие колдуны с облегчением сбросили их, втайне радуясь, что не видят матери, которые обязательно бы принялись бранить. Креффам же было все равно, а Лесана с Айлишей, пользуясь тем, что никто из деревенских кумушек не закудахчет над ухом, сняли с голов платки и даже слегка распустили волосы.

Тамир нет-нет украдкой бросал взгляды на своих спутниц невольно сравнивая их друг с другом. Чего, казалось бы, разного: то девка и то девка — по две руки, по две ноги, по косище. Вот только если дочка бортника — румяная сдобная вся какая-то мягкая, словно только что вытащенный из печи каравай — вызывала в душе юного пекаря теплое любопытство, то юная лекарка с нежным румянцем, подсвечивающим смуглую кожу, с темными завитками волос над открытым лбом, казалась сладким сахарным коржиком. Он и смотрел на нее, как на дивное лакомство, когда и отведать хочется и страшно к такой красоте прикоснуться… Вот отчего так? И юноша простодушно гадал про себя — в чем же дело? Смотрел то на одну, то на другую, но ответа так и не находил.

Если бы только они познакомились не здесь, а в его родном городе! Она бы и знать не знала, что на лошади он сидит, словно куль с горохом… Юноше впервые стало мучительно стыдно за свою неловкость, за рыхлое колышущееся в седле тело. Ах, если бы он мог показаться этой девушке с другой стороны! И он представил, как сделал бы ей нежнейшее лакомство из пышных сливок, ореховой муки, сладкого сиропа и винных ягод. Лакомство, которое можно было отведать только в столице и… в его лавке.

Как мечтал он стать изготовителем диковинных сластей! И наверняка стал бы, не приди за ним крефф. Тот день навсегда врезался в память как день, когда сладкие надежды налились горечью разочарования и понимания — ничто уже не будет так, как прежде…

Что уж греха таить, мало кто понимал, откуда в вихрастой голове сына простого булочника из захолустного городишки взялась мысль отступить от родительского дела и вместо хлеба взяться печь сладости, что подают к столам богатеев. Кто будет покупать их, тратить звонкую монету? Разве что изредка, да и то только побаловаться. Ведь у каждой хозяйки есть рецепт своего пирога, что передается от матери к дочери — черничного, яблочного, макового… Кому нужны эти витые кренделя, за которые просят цену доброго каравая?

«Пороть дурня надо было чаще, пороть», — ворчали старики, глядя как к лавке Тамирова отца подъезжает очередной купец и отмеривает на придурь мальчишки мешочек цукатов, заморских приправ или орехов. Вот только… кривили брюзги душой, многим в городе нравились коржики, пряники и крендельки, что делал молодой пирожник. Иной раз — только-только поползет по улице сладкий запах сдобы, как уже стекаются к порогу булочной хозяйки и охочая до сластей ребятня.

А еще не понимали сплетники того, что у батюшки непутевого парня не то что рука, голос никогда не поднимался на сына. Оно и понятно — родился тот, когда родители уже не чаяли дождаться наследника, от того и тряслись над ним как над расписным кузовом. Матушка так вообще без догляду не выпускала на улицу — все с собой да только за руку — боялась, обидят ее кровиночку. Сынок-то рос дебелый, пухлощекий, застенчивый. На такого у хулиганья рука сама собой поднимется, что ему — неповоротливому, толстопятому да заласканному окромя насмешек и тумаков ждать?

Конечно, мать своего ненаглядного и до старости с родительского порога не выпустила бы, но он сам от нее сбежал в «большой» мир, что шумел за воротами отчего двора. Вот только мир встретил пухлощекого болезненного Тамира неласково, застенчивый мальчишка не очень-то понравился соседским сорванцам.

Горько маменька плакала, прикладывая к разбитому лицу тряпицы, смоченные в отваре подорожника, со слезами кляла окрестных задир. Но сын только упрямо кусал губы и ни разу даже не ойкнул, когда приведенный батюшкой лекарь накладывал лубок на сломанную руку. «Ты не плачь, мне не больно», — повторял он безутешно причитающей родительнице. Та уже втайне и порадовалась, что отбили ее дитятку охоту совать нос со двора, но…

Едва только поджили синяки, непослушный сорванец снова сбежал на улицу, и к вечеру снова слезы материнские падали на его лицо.

— Что же тебе неймется-то, глупому? Куда тебя все несет? — вопрошала родительница, хлопоча вокруг сына.

— Ты не плачь, — едва шевеля разбитыми губами снова ответил Тамир. — До свадьбы-то заживет.