Красная Шкапочка и Белая Снежка

Жнецы Страданий

Как хорош вечер месяца цветеня — первого месяца лета! Жаркое солнце медленно опускается к краю небоската, а земля, нагретая за день его горячими поцелуями, отдает щедрое тепло набирающей силу ниве. И такая тихая отрада проливается в сердце, будто нет на свете мгновений благодатнее. Даже воздух, дурманно пахнущий разнотравьем, кажется густым, словно мед, и хочется его — сладкий и тягучий — намазать на хрустящую корочку еще горячего хлеба.

Тихо во дворах уставшей за день веси. Цепные псы, вывалив розовые языки, лежат в тенечке и лишь изредка лениво перебрехиваются — охота им драть глотки в такую жарынь! Вот заскрипел ворот старого колодца, где-то хлопнула дверь избы, потянулся над поселением дым очагов — пришла пора возвращаться с поля, из леса в прохладу родных домов, где пахнет стряпней, а у печей хлопочут хозяйки.

И летит над домами легкий теплый ветер, несет с собой запахи сосен, луга, воды и никак не угомонится. Вот он пробежался над гладью речушки, прошелестел камышами, взъерошил длинные ветви старой ивы, погнал по дороге пыль и забился под стреху стоящего на краю деревни дома, а там вдруг угомонился, словно уснул.

В наступившей тишине скрипнула дверь избы и на крыльцо, опираясь на длинную резную палку, вышел старик. Был он сед, а прожитые годы тяжким грузом лежали на некогда сильных плечах и клонили деда к земле. Тяжело передвигая ногами, обутыми в стоптанные валеные сапоги, согбенный пошаркал к лавке под яблоней. Не успел он со вздохом опуститься на потемневшую от времени доску, как с порога дома едва не кубарем скатилась девчушка лет восьми. Путаясь в подоле старенькой рубашонки, она подлетела к нему и, подражая кому-то взрослому (наверняка, матери), накинула на сгорбленную спину старенькую душегрейку, с любовью проворчав:

— Ты, дедунь, долго не сиди! А то стемнеет скорехонько, — и, поцеловав в морщинистую щеку, убежала в дом.

— Егоза, — с затаенной гордостью прошептал вслед внучке старик, и вздохнул, когда подумал о том, что уже не увидит, как придут за его любимицей сваты. Чувствовал, дряхлый, станет нынешнее лето для него последним. Оттого и старался почаще выходить из горницы на улицу, чтобы подслеповатыми глазами налюбоваться посаженным еще его отцом садом да вдохнуть некогда могучей грудью сладкого вольного воздуха. Казалось бы, только вчера, он — голоногий мальчишка — бегал по родной деревне за стадом, а теперь пришло время встречать закат жизни.

Нет, ни о чем он не жалел. Жизнь прожита, пускай и тяжелая, но счастливая. Женился на той, которую полюбил, родил сыновей, видел, как взрослеют его внуки и приводят в дом жен. Не прервался род, вон, подрастает продолжение, радуя смышленостью да добрым нравом. Жаль только безвременно покинувшей его подруги, а еще, пожалуй, жаль не узнать, кто умчит со двора ненаглядную Зорянку. Не обидел лишь бы избранник пичужку малую! Сердце больно кольнуло, так глубоко ушел в свои думы старец, что не заметил как схватился за спрятанный под рубахой мешочек с оберегом.

А тем временем. Ветер, дремавший под стрехой, услышал мысли деда и сердито зашуршал соломой. Не за тем он здесь схоронился, чтобы чужой грусти-тоске внимать. Не интересны ему, юному, старческие воспоминания, полные сонной усталости и тихой грусти. Он уже собрался улетать, как вдруг ворота открылись, и вошел во двор молодой парень. Молодой-то, молодой… Вот только ноги он приставлял, будто древний дед, горбилась молодая спина, на смоляных висках серебрилась седина, а в потухших, каких-то неживых глазах, спала тоска.

— Здоров будь, дедушка Врон… — негромко промолвил вошедший.

— И ты будь крепок, Каред, — ответил старик и подвинулся на лавке. — Садись. Что? Томно тебе?

Парень тяжело опустился на скамью и кивнул.

Собеседник посмотрел на него слезящимися воспаленными глазами.

Уж полгода миновало с той поры, как заплутал Каред во время охоты в лесу и не смог вернуться в деревню засветло… Как голосила тогда его мать, как билась в избе, как причитала! Единственного сынка отобрала проклятая ночь, единственного мужчину украла из дома.

Едва рассвело, всей деревней отправились на поиски, хотя знали — найти не удастся. Так и вышло — на охотничьей заимке парень не ночевал. И куда делся не хотелось даже гадать. Но три дня спустя вернулся пропавший. Пришел бы ночью, не пустили б заблудшего, но он явился белым днем. Первым заприметила усталого путника вездесущая ребятня и с визгом кинулась по дворам — схорониться. Одна мать не побоялась — выбежала навстречу и повисла на шее, рыдая и причитая.

Вот только как мертвый был Каред. Ничего не говорил, смотрел в пустоту и стоял, попустив руки вдоль тела плетьми. Зазвали его в дом к знахарке. Та оглядела несчастного, но не нашла ни единой раны на белом теле, ни единого синяка… Лишь деревянный оберег, висящий под рубахой на шнурке, был словно изгрызен чьими-то острыми зубами.

Сколько не расспрашивали блаженного, не говорил тот ни слова. Бедную мать отговаривали пускать сына в дом, но та заупрямилась, мол, лучше всей семьей сгибнем, чем родную кровь оставлю ночью за порогом!

Но не сгибла семья. Мало-помалу, вошел Каред и в ум, и в память. Вот только, что случилось с ним в ночном лесу — так никому и не рассказал. Однако с той поры, словно жизненный огонь погас в молодом крепком и некогда смешливом парне — первом женихе деревни. Ходил он теперь, едва волоча ноги, и ни к какой работе не был способен — не держали некогда сильные руки ни топор, ни плуг, ни рогатину.

Говаривали, будто зачаровал парня кровосос, и не будет теперь горе-охотнику ни жизни, ни радости, пока не скинет он с себя злое колдовство или пока не возьмет себе вампир новую жертву… Ах, как следили теперь матери за детьми, как берегли их, едва солнце к горизонту начинало клониться — всех скликали!

Но вот прошло уже полгода с той поры. Кареду делалось то лучше, то хуже, да только прежним он так и не стал.

— Муторно мне, дедушка, — сказал, наконец, парень, с трудом выталкивая слова, — страшно…

Старый Врон помолчал, раздумывая о чем-то своем, а потом ответил:

— Ты был прежде смелый охотник и отважный боец. Неужто не умеешь побороть страх?

— Этот — не умею… — негромко произнес несчастный. — Хоть ты скажи — как? И можно ли?

Врон прикрыл глаза.

— Я расскажу тебе то, что однажды мне поведал мой дед, а ему рассказал его дед. Мне этот сказ запал в душу. Может и тебе придется по нраву… Запомни, Каред, миром и нами правит страх. Так было всегда и так будет. Боги решили, что любая живая тварь должна бояться. Это знает каждый. От страха некуда сбежать и негде спрятаться. Страх рождается вместе с человеком и покидает его только с последним вздохом.

Каждый чего-то боится. Кто голода, кто старости, кто смерти, а кто самой жизни. Проще всего бояться нечисти, что лютует каждую ночь. Можно бояться стать плохим человеком, и это не постыдный страх, а голос совести. Но самая большая трусость — бояться быть в ответе за кого-то, пусть этот кто-то хоть слепой кутенок. Всего можно бояться… только это не жизнь, а так, пустое топтание земли.

Немногим удается победить страх. Только тот, кто каленым железом выжигал его в себе, закончив земной круг, имеет право сказать: «Я жил и не боялся! Жил, а не трепетал! Дышал полной грудью, а не вжимался в землю подобно дикому зверю, пытаясь с ней слиться!».

И еще запомни: есть люди и нелюди, которые пользуются нашими страхами, разжигают их в наших душах и наживаются на них! Вот их нужно побеждать в первую очередь! Потому как пока страх живет среди нас, он правит и нами, и миром.

Согбенный парень вскинул вспыхнувший пониманием взгляд, а его собеседник продолжил:

— Но есть кое-что, что сильнее страха. Любовь. Всесокрушающая и всепобеждающая. Ей подвластны и первый богач, и последний нищий. Не спастись от нее никому. Будь ты добродетельный молитвенник или горький пьяница, государь или бродяга, она придет и заберет твое сердце. И нет от нее оберегов и заклятий. Не откупиться от нее деньгами да посулами и бежать — бесполезно. Скройся ты хоть в самом глубоком погребе или на самой высокой горе, все равно придет она терзать тебя, не давая спать по ночам.