— И много зарабатывали? — безжалостно спросил Вася.

— Не очень. А потом вообще все потеряли. В Тифлисе во время урагана самолет был разрушен. Чтобы оплатить издержки, Зверевой и Слюсаренко пришлось отдать организаторам выступления свою последнюю ценность — уцелевший мотор.

— И как они выкрутились? — спросил Вольф.

— Все бросили и переехали в Ригу. Там построили Русско-Балтийский вагоностроительный завод (позднее он назывался «Мотор»). Именно там Зверева и Слюсаренко получили разрешение не только испытывать самолеты, но и строить их. Уже в октябре 1913 с конвейера их предприятия сошли первые два самолета-разведчика «Фарманы XVI». Испытания прошли успешно, и авиаторы получили заказ на изготовление восьми машин. В Риге Лидия открыла собственную школу пилотов. Среди ее учеников были как мужчины, так и женщины, а плата за обучение в школе была, между прочим, самой низкой в России.

— И что, много девушек из народа у нее училось? — поинтересовался Вася.

— Нет, опять аристократки, — ответила Брунгильда. — Долгорукая, Шаховская... Но это же было закономерно по тем временам! — вскинулась она.

— Ладно, ладно, — остановил Вольф. — Мы все поняли.

— Лидия Зверева, — сказала Брунгильда с мрачной гордостью, — первой из женщин совершила воздушную фигуру, которая навсегда вошла в историю авиации, — «мертвую петлю». Каково?

— В Риге? — уточнил Вольф.

— Да, прямо на территории завода «Мотор»... Но потом, после начала войны, пришлось из Риги уехать в Петербург. «Мотор» эвакуировали. У Зверевой и Слюсаренко были уже не просто авиамастерские, а целый завод, на котором работали триста человек. В общем, все могло бы быть очень здорово... Лидия думала поехать на фронт.

— Что же помешало? — спросил Вася. — Муж?

— Тиф! — ответила Брунгильда. — Зверева умерла в двадцать пять лет — 15 мая 1916 года. На этом история первой русской авиатрисы закончилась.

— Печально, — сказал Вольф.

Брунгильда тотчас оживилась:

— Но ведь были и другие, а во время Второй мировой...

— Брунгильда, остановитесь, — попросил Вася. — Вы сейчас задохнетесь.

— Хорошо. — Она перевела дыхание. — Вы правы. Но я так взволнована! Я начну летать!

— Вы раньше-то летали? — спросил Вася.

— Я? — Брунгильда задумалась. Казалось, она сама толком не знает ответа на этот вопрос. — Я, в общем, еще не... Но я быстро учусь!

— На каких самолетах предполагаете... гм... покорять небо? — продолжал вопрошать Вася.

— Ну, на разных. На каких получится.

— Предпочитаете, конечно, немецкие? — вкрадчиво вмешался Вольф.

— Я предпочитаю... всякие, — сказала Брунгильда. — Мне нравятся истребители. Они такие быстрые! И бомбардировщики. Они такие смертоносные! Вот я читала про японские «Рейзены» и потом две ночи не спала. — Она подумала еще немного и прибавила: — Но и «этажерки» меня очень увлекают. Как представишь себе первые самолеты, первых авиаторов!.. Сейчас нам кажется, что перелет из Петербурга в Москву — это ерунда, полчаса в воздухе, а тогда!.. Это ведь был подвиг, событие.

— Мы так поняли, — сдержанно произнес Вася, — что Лидия Зверева — ваша героиня.

— И она. И баронесса Ларош — первая французская женщина-авиатор. И, конечно, Амелия Экхарт. И Раскова. И...

Она оборвала саму себя и засмеялась:

— Herr... извините, tovaristch младший лейтенант совершенно прав — я действительно вот-вот задохнусь, — призналась Брунгильда. — Но я действительно взволнована. И, пожалуй, здорово проголодалась!

— Мы вас проводим в столовую, — сказал Вольф.

— Или, может быть, в офицерский клуб? — предложил Вася.

— Дама ясно дала понять, что проголодалась! — строго произнес Вольф.

— Возможно, дама предпочитает коньяк? — возразил Вася.

Брунгильда Шнапс быстрым движением извлекла откуда-то из потайного кармана микроскопическую фляжку.

— Дама предпочитает шнапс! — объявила она. — В конце концов, я же родом из Пруссии.

© А. Мартьянов. 17.07. 2012.

23. «Штука»

— Знаешь, Хопкинс, — произнес Вася вполголоса, когда они вдвоем с сержантом покидали гостеприимные своды столовой, — этот капитан Хирата меня как-то напрягает.

— Э... — отозвался Хопкинс, мысли которого были заняты совершенно иным. — Что?

— Никогда не могу понять, о чем он думает.

— Это потому, что он японец. Он загадочный, — высказал предположение Хопкинс.

— А меня это смущает.

— Вася, ты не служба безопасности, — попытался утешить его Хопкинс. — Ты не обязан знать, о чем думает каждый встреченный тобой индивидуум.

— Тсс! — Вася схватил его за локоть. — Вот, смотри. Идет и улыбается. А может, у него какие-то замыслы? Коварные?

— Относительно чего? Не будь смешным!

Штаб-сержант быстро подошел к капитану Хирате, отсалютовал и поздоровался.

— Прошу прощения, — заговорил Хопкинс. — У нас с другом возник вопрос, который я хочу вам задать во избежание дальнейших недоразумений. Хирата чуть наклонил голову, показывая, что внимательно слушает.

— Это... Непростой вопрос, — продолжал Хопкинс.

— Можете говорить совершенно свободно, — заверил Хирата.

— Когда улыбается Вася, это означает, что он думает о борще, — после короткой паузы начал Хопкинс. — Улыбка на моем лице может означать простое, ни к чему не обязывающее дружелюбие или мысли о джазе. Когда улыбается Ларош, это означает, что перед его мысленным взором стоит красивая девушка. Но о чем думаете вы?

— Это очень личный вопрос, — серьезно произнес капитан Хирата, — но я на него отвечу, потому что нам необходимо развивать дух единства. — Он посмотрел прямо на Хопкинса. — Я размышлял о прицельном бомбометании.

Вася немедленно оказался поблизости.

— И какие конкретно соображения? — брякнул он.

Хопкинс предостерегающе зашипел. Но капитан Хирата вежливо сказал:

— Ничего страшного. Это хорошая тема для общего разговора.

Хопкинс отточенным движением извлек из нагрудного кармана плоскую фляжку с виски.

— Угощайтесь.

И пока японец делал маленький глоточек, сказал:

— Думаю, ни для кого не секрет, что впервые метательные снаряды с аэроплана были сброшены 19 января 1910 года над Лос-Анжелесом. Это были мешки с песком, имитирующие бомбы, а летчика звали Луис Полхэн.

— В России это был любимый аттракцион, — вставил Вася, косясь на фляжку. — На всех авиационных «митингах» перед Первой мировой проводились состязания на точность метания бомб. Рисовали на земле силуэт линкора, а сбрасывали апельсины или пакеты с мелом с высоты не менее ста метров.

— Бомба — вещь дорогая, — сказал японец. — Это ведь не пакет с мелом.

Возникла неловкая пауза, как часто случается, когда кто-либо произносит очевидную банальность.

— Ну да, — протянул Вася, — не поспоришь. Бомба стоит недешево. Но в годы Первой мировой, в общем, за точностью не гнались. Конечно, аэропланы поддержки пехоты давили отдельные огневые точки противника бомбами крупного калибра, долбили оборонительные сооружения, но брали больше массой.

— Самый крутой самолет непосредственной поддержки войск построил немецкий авиаконструктор Гуго Юнкерс, — сказал Хопкинс. — Будем справедливы. J.I, хорошо бронированный, двухместный...

— Хочешь сказать, «Юнкерсы» были лучшими? — прищурился Вася.

— Ну-у, как сказать, — протянул Хопкинс. — Ju-87 летал с тридцать четвертого года. И, в целом, в конце тридцатых был совершенно новым классом боевой техники. Что-то вроде символа и легенды. Особенно после Польши и Франции. Непревзойденный и все такое.

— Ага, — сказал Вася с легкой насмешкой в голосе, — а еще тихоходный, а еще с невысокой живучестью, а еще со слабой огневой защитой. Ju-87 легко мог достать любой истребитель.