Наше положение было действительно горестным. Если бы мы попали в руки обыкновенных разбойников или пиратов, мы могли бы лелеять хоть какую-нибудь надежду. Сознание, что он совершает насилие, возможно, пробудило бы совесть злодея; страх перед карающей силой закона, возможно, остановил бы его руку. В самом худшем случае нам могла грозить смерть, смерть быстрая и лёгкая. Но мы, несчастные, не смели надеяться на такой исход. Мы были беглыми рабами, пойманными и возвращёнными хозяину — хозяину, которого одна мысль о том, что мы, его живая собственность, решились на побег, наполняла яростью. Этот человек отлично знал, что и закон и общественное мнение безоговорочно на его стороне, на какие бы муки он ни обрёк нас, если только эти муки непосредственно не повлекут за собою смерть.

Правда, мы бежали, чтобы спастись от величайшего оскорбления, которое может быть нанесено жене и мужу. Но это не могло служить не только оправданием, но даже и смягчающим вину обстоятельством. Рабам вообще не полагается бежать. Их долг — увы, какой позор, что слово это так осквернено! — их долг — безропотно сносить все обиды, унижения и издевательства своего господина.

Я всё крепче обнимал прижимавшуюся ко мне Касси. Как и она, я чувствовал, что мы в последний раз находимся вместе, и эта мысль наполняла сердце мучительной горечью, которую воспоминание о нашем безвозвратно минувшем счастье делало ещё нестерпимее. Я почти задушил её своими поцелуями. Но пламя, которым пылали её щёки, не было пламенем страсти. Предстоявшая нам скорая разлука не только грозила нашему будущему, но и не давала нам насладиться настоящим. Если бы не эта угроза разлуки, то что значили бы для меня все эти цепи и тюремные стены! От страха я перестал ощущать сладость её губ и нежность её тела, и хоть я и не в силах был оторваться от него, каждое прикосновение только усиливало её и моё страдание.

Так прошло несколько часов. С самого утра мы ничего не ели, и никто не принёс нам даже кружки воды. Духота помещения, куда вовсе не проникал свежий воздух, ещё усиливала сжигавшую нас лихорадку, и мы изнемогали от жажды. С какой тоской вспоминал я прохладный ручеёк, чистый, благоухающий воздух и утраченную нами свободу!

Под вечер мы услышали шум шагов, и вскоре я узнал голоса полковника и его управляющего. Распахнув дверь, они приказали нам выйти. Переход от полной тьмы к свету сначала совсем ослепил меня, но вскоре я разглядел, что наших тюремщиков сопровождал Питер, огромного роста детина с лицемерной и лукавой усмешкой, доносчик и шпион, предмет ненависти всех рабов, но любимчик мистера Стаббса и его неизменный помощник во всех делах.

Лицо полковника горело. Должно быть, он только что выпивал. Это было на него не похоже. Хотя все его обеды неизменно кончались тем, что большинство гостей, один за другим, сваливались под стол, хозяин обычно отставлял от себя бутылку, ссылаясь на то, что врач запрещает ему пить, и единственным из всей компании вставал из-за стола, нисколько не опьянев. Сегодня он, видимо, поступил вопреки своим правилам. Полковник не сказал мне ни слова, мне не удалось даже встретиться с ним взглядом. Повернувшись к управляющему, он произнёс тихо, но голосом, в котором сквозило раздражение:

— Это же чёрт знает что, как это вы могли, Стаббс, запереть их вместе? Я думал, что вы сумеете лучше выполнить мои приказания.

Управляющий стал оправдываться, бормоча что-то нечленораздельное, но хозяин не удостоил его внимания и без всяких объяснений приказал ему связать меня.

Управляющий отпер замок, скреплявший цепь у меня на шее, потом они сорвали с меня почти всю одежду. Достав верёвку, Стаббс связал мне руки, а свободный конец с помощью Питера прикрепил к деревянной перекладине над моей Головой. Он так сильно натянул при этом верёвку, что я почти повис на ней.

После этого полковник Мур велел освободить от цепей и Касси. Он дал ей тяжёлую плеть.

— А ну-ка, моя милая, — сказал он ей, — принимайся за дело.

Несчастная Касси замерла от ужаса. Она не понимала, не в силах была понять эту изощрённую жестокость, эту дикую мстительность.

Полковник повторил своё приказание. Взгляд и голос его наводили ужас.

— Если хочешь спасти собственную шкуру, — крикнул он, — бей так, чтобы кровь выступала при каждом ударе! Я покажу вам обоим, как надо мной шутить!

Касси наконец поняла, чего от неё требуют, и, взглянув на него с отчаянием и ужасом, без чувств упала на землю. Питера послали за водой. Её привели в чувство и заставили подняться. Полковник снова дал ей плеть и повторил своё приказание.

Касси отбросила плеть с таким отвращением, словно это была ядовитая змея; она посмотрела ему прямо и глаза, вся заливаясь слезами, и голосом, в котором слышались и твёрдость и мольба, воскликнула:

— Господин! Ведь это мой муж!

Слово «муж» привело полковника в дикую ярость. Он совершенно перестал владеть собою. Ударом кулака он свалил Касси на землю и стал топтать её ногами. Потом, схватив плеть, которую Касси отшвырнула от себя, он принялся избивать меня так жестоко, что с каждым ударом ремень врезался в моё тело, а у моих ног образовалась целая лужа крови. Страдания мои превосходили всё, что может перенести человек, боль была такая, что я не в силах был удержаться от крика.

— Он того гляди весь дом поднимет на ноги! — со злобой проговорил мой палач. Вытащив из кармана платок, он сунул его мне в рот, а потом рукояткой плети стал заталкивать его дальше, в глотку. Заставив меня замолчать, полковник продолжил избиение. Сколько времени это длилось, я уже не знаю. Вскоре всё поплыло у меня перед глазами, голова закружилась, мысли спутались и глубокий обморок избавил меня от этой пытки.

Глава двенадцатая

Придя в себя, я увидел, что лежу на какой-то жалкой подстилке в углу тесной полуразрушенной хижины. Я был так слаб, что не мог даже пошевелиться. Потом уже мне сказали, что у меня была горячка. Какая-то глухая старуха, которая была настолько дряхлой, что вряд ли годилась на что-нибудь, кроме ухода за больными, сидела подле меня. Я узнал её и, забывая, что она не может меня услышать, осыпал её вопросами. Я хотел и в то же время боялся узнать, что сталось с моей бедной Касси, и все мои вопросы касались только её судьбы. Но напрасно я ждал ответа. Старуха сказала мне, что, как бы я ни кричал, она всё равно ничего не слышит. Кроме того, она стала уверять меня, что я ещё слишком слаб, чтобы разговаривать.

Но меня не так-то легко было заставить замолчать. Я кричал всё громче, стараясь разными жестами пояснить смысл моих слов. Вскоре я понял, что тётушка Джуди и не собиралась удовлетворить моё любопытство. Видя, что она не в силах унять меня, она поднялась и вышла из хижины, оставив меня наедине с моими раздумьями. Они были не из приятных. Впрочем, я был так слаб, что мысли путались в голове и вряд ли я вообще о чём-нибудь мог связно думать.

Мне потом рассказали, что я больше недели пролежал в бреду и горячке — последствиях пытки, которой меня подвергли и которая чуть было не положила конец моему жалкому существованию. Но теперь опасность миновала. Молодость и крепкое здоровье помогли мне поправиться и сохранили мою жизнь для новых страданий. Выздоровление шло быстро, и вскоре я уже был в состоянии ходить. Чтобы отбить у меня охоту воспользоваться этим приливом сил и предотвратить возможность моего побега, меня заковали в ножные и ручные кандалы. Каждый день на один час с меня снимали цепи и выпускали в поле, где я, под неусыпным надзором Питера, мог двигаться и дышать свежим воздухом. Но напрасно я пытался выведать у Питера хоть что-нибудь о судьбе моей жены. Он не знал или не хотел ничего о ней сообщить. Надеясь, что он, может быть, согласится за вознаграждение сообщить мне то, что я так жаждал узнать, я обещал подарить ему костюм, если он позволит мне проведать моё прежнее жилище. Мы отправились туда вместе. Я уже говорил, что щедрость миссис Мур и её дочери позволили мне, ввиду моего предполагавшегося брака с Касси, хорошо обставить эту хижину. Её украшало множество вещей, которые обычно бывают недоступны для раба. Сейчас всё было разбито, разрушено и разграблено, У меня забрали всё. Сундук был взломан, всё платье моё похищено. Вне всякого сомнении, это было дело рук здешних рабов.