Одно из самых сильных, а может быть, и самое сильное побуждение человеческой души — это страсть к приобретению. Раб может удовлетворить эту страсть только путём воровства, К тому же губительное влияние рабства таково, что в самом корне пресекает в человеке все его хорошие задатки. Если гнёт заставляет человека умного утратить разум, то по той же причине ещё чаще честный труженик становится негодяем. Злоба закрадывается в его душу, сердце его черствеет. Тот, у кого с самого рождения крадут его свободу и труд, единственное его достояние, становится себялюбивым, отчаянным и безразличным ко всему, кроме немедленного удовлетворения своих страстей. После того, как у него всё украли, он готов и сам обворовать кого угодно, даже своих же собратьев по несчастью.

Увидев, что дом разграблен и что вся моя одежда исчезла, я поспешил ощупать карманы платья, где должны были находиться деньги. Оказалось, что и они также были украдены. Только тогда я вспомнил, что в тот момент, когда мистер Гордон и его сообщники схватили меня, мистер Стаббс осмотрел мои карманы и переложил их содержимое в свои собственные. Оставалось только примириться со всем случившимся: согласно кодексу морали, принятому в Виргинии, Стаббс был человеком уважаемым, который не мог совершить ничего предосудительного; нельзя же было оставлять в распоряжении такого бродяги и бездельника, каким я был в его глазах, сколько-нибудь значительную сумму денег. Но платье, исчезнувшее из моего сундука, было явно похищено рабами, а, согласно тому же виргинскому кодексу, рабы, совершившие эту кражу, были отъявленными негодяями и заслуживали порки. Всё это мне объявил мистер Стаббс, когда, встретив его на обратном пути, я пожаловался ему на разграбление моей хижины. Почтенный управляющий, выслушав меня, пришёл в неистовую ярость и, пересыпая свои слова отборными ругательствами, поклялся, что, если только вор попадётся ему в руки, то он, Стаббс, разделается с ним как полагается.

Однако несмотря на весь этот взрыв благородного негодования, мистер Стаббс ни единым словом не упомянул о моих деньгах, и я счёл за лучшее промолчать о них.

Прошло ещё недели три, и я совершенно поправился. Зажили все кровоподтёки и раны на моей спине. Меня уже начинал тревожить возрос о том, как со мной собирается поступить полковник. Но вот однажды, когда я сидел возле своей хижины, ко мне подошёл посланный мистера Стаббса и передал мне его приказание подняться завтра с рассветом и приготовиться в дорогу. Управляющий не соизволил сообщить мне, куда меня отправляют и зачем. Но меня это не особенно интересовало. Что бы они ни предприняли теперь, сделать меня более несчастным они уже не могли. Это сознание поддерживало меня, и я взирал на будущее с каким-то тупым безразличием, которое сейчас, когда я вспоминаю об этих днях, удивляет меня самого.

На следующий день утром мистер Стаббс заехал за мной. Он приехал, как всегда, верхом и в руке держал плеть. Он снял с меня ножные кандалы, а наручники оставил. Накинув мне на шею верёвку, он другой конец её привязал к своему поясу. Приняв, таким образом, все меры против возможного побега, он снова вскочил в седло и приказал мне следовать за ним.

Я был ещё настолько слаб, что временами начинал отставать от него. Тогда мистер Стаббс, чтобы подбодрить меня, хлестал меня плетью. Набравшись смелости, я спросил мистера Стаббса, куда мы направляемся.

— Узнаешь, когда прибудешь на место! — ответил он.

Ночь мы провели в какой-то таверне. Мы ночевали в одной комнате: Стаббс — на кровати, а я — на полу. Сняв с моей шеи верёвку, он связал мне ею ноги, так сильно затянув её, что она врезалась в тело и причиняла страшную боль, от которой я всю ночь не мог уснуть. Я несколько раз жаловался на боль, но мистер Стаббс сказал, чтобы я не беспокоил его своими дурацкими жалобами и не мешал ему спать. На следующее утро, когда он развязал верёвку, оказалось, что ноги мои у лодыжек сильно опухли. Он пожалел тогда, что оставил мои жалобы без внимания.

— Но все вы, — добавил он, — такие лгуны и притворщики, что не знаешь, когда вам можно верить. Вот я и не захотел из-за всяких пустяков подниматься с постели.

Мы снова пустились в путь. Я так устал после тягот вчерашнего дня и после бессонной ночи, что мистеру Стаббсу через каждые несколько шагов приходилось прибегать к плети, чтобы заставить меня тащиться дальше. Вместе с силами уходила моя бодрость и то внутреннее упорство, которое поддерживало меня до сих пор, и я плакал как ребёнок.

Наконец мы достигли цели нашего путешествия: поздно вечером мы вступили в город Ричмонд. Я при всём желании не мог бы описать этот город, ибо сразу же по прибытии был отведён в тюрьму и, безопасности ради, посажен там под замок.

Только теперь я узнал, что меня ожидает. Возмущённый моим неповиновением, полковник решил продать меня. Я не видел его больше с того самого дня, когда лишился чувств после его отеческих поучений. Нам больше уже не суждено было встретиться с ним.

Похоже ли это на расставание отца с сыном?

Глава тринадцатая

На следующий день меня должны были продать. На этот день был назначен аукцион, и на продажу, кроме меня, было выставлено много других рабов. На меня надели кандалы и наручники и отвели на рынок. Весь живой товар был уже в сборе. Ввиду того что до начала торгов оставалось ещё некоторое время, я имел возможность разглядеть тех, кто меня окружал.

Прежде всего моё внимание привлекли старик с белой как лунь головой и очаровательная девочка лет десяти или двенадцати — его внучка. Оба они были в железных ошейниках, скреплённых вместе тяжёлой цепью. Казалось бы, преклонный возраст одного и хрупкое сложение второй делали такую варварскую предосторожность излишней. Но хозяин, как я понял, решил продать их в порыве гнева, и все эти цепи надеты были на них в наказание, а совсем не потому, что опасались побега.

Рядом с ними стояли мужчина и женщина, оба ещё совсем молодые. Женщина держала на руках ребёнка. Оба, и муж и жена, по-видимому сильно любили друг друга и трепетали при мысли о том, что могут попасть в руки разных хозяев. Стоило кому-нибудь из покупателей проявить интерес к одному из них, как женщина с горячностью начинала умолять его приобрести одновременно и её мужа и красноречиво перечисляла все достоинства их обоих. Мужчина стоял понурив голову, в мрачном молчании.

Среди выведенных на продажу была и другая группа, состоявшая из мужчин и женщин. Их было человек восемь — десять. Они смеялись, болтали и проявляли такое безразличие к окружающему, словно всё происходившее не имело к ним никакого отношения и они были здесь обыкновенными зрителями. Какой-нибудь апологет тирании не преминул бы возрадоваться такому зрелищу и сделал бы отсюда вывод, что быть проданным с аукциона вовсе не так страшно, как может показаться некоторым чувствительным людям. Это обычный довод рабовладельца. Он похож на утверждение некоего философа, который, проходя мимо тюрьмы и увидев за решёткой приговорённых к смерти преступников, которые смеялись и шутили, пришёл к мысли, что ожидание виселицы есть нечто очень весёлое.

Всё дело, однако, в том, что душевная выносливость человека очень велика и ничто не может до конца убить в нём надежду на счастье. Человек способен радоваться, даже стоя на краю бездны или находясь в тисках смерти. Если раб может петь за работой, то почему бы ему не смеяться, когда его, как быка, продают с торгов? Тиран убеждается в том, что, какому бы угнетению он ни подверг свою жертву, ему не погасить в ней способности радоваться жизни. И указывая вам на это свойство человеческой природы, он смеет ещё хвастаться тем, что дарует своему рабу счастье!

И всё же, когда вас продают, вам обычно не до смеха. Первым на продажу был выведен человек лет тридцати, с красивым, открытым и выразительным лицом. До той минуты, когда его вывели на помост, он, по-видимому, не знал, что его собираются продать. Его хозяин, проживавший в поместье, расположенном поблизости от города, скрывал свои намерения от раба и привёз его в город, сказав, что хочет отдать его в наём кому-то из горожан. Сообразив наконец, что его продают, несчастный начал так дрожать, что еле мог устоять на ногах. Выражение бесконечного отчаяния и ужаса отразилось в его чертах. Главными покупателями, между которыми разгорелась ожесточённая борьба, были пожилой джентльмен, проживавший поблизости от города и, видимо, знавший этого беднягу, и какой-то фатоватый молодой человек, по словам окружающих — работорговец из Южной Каролины, прибывший сюда покупать рабов.