Где-то стонет женщина вдали,

Напевает песню колыбельную.

Вечный страх, тревоги всей земли

Проникают в песню колыбельную.

Первой пулей на войне любой

Поражает сердце материнское.

Кто б ни выиграл последний бой.

Но страдает сердце материнское.

Если, книг прочтя не меньше тыщи,

Ты сказал о жизни: «Ерунда!» —

Значит, больше знал слепец тот нищий,

Что и книг не видел никогда.

Наш народ недоедал, бывало,

Выбивался из последних сил,

Раненый, кусал от боли скалы,

Но о жизни так не говорил.

Наш народ, оплакивавший павших

И коней седлавший в грозный час,

Во сто крат достойнее, и старше,

И мудрее каждого из нас.

Тот, кто видит в небе только тучи,

Глуп, как боязливый человек,

Что, соскальзывая в пропасть с кручи,

Не за ствол хватается — за снег.

Тот, кто все ругает без разбора,

Накликает на себя беду,

Словно гость, клянущий дом, в котором

И ночлег нашел он и еду.

От прохладных этих виноградин

Снова становлюсь я озорным —

Мальчиком, не видевшим развалин,

Не вдыхавшим ядовитый дым.

Может статься, предок мой с любовью

Так же брал налившуюся гроздь.

Сколько с той поры воды и крови

В землю виноградника влилось!

Виноград не стал другим нимало,

Хоть на склонах и вершинах гор

Множество пожаров бушевало

И мелькало молний с этих пор.

Но лоза из — нужных и ненужных —

Всех огней, метавшихся вокруг,

Приняла лишь пламя полдней южных

И тепло трудолюбивых рук.

Путь мой был труднее с каждым днем

В той дороге трудной к цели дальней,

Был я и железом и огнем,

Был и молотом и наковальней.

Был я дичью, крался по лесам,

Был стрелком — и кем я только не был,

Птицею был в клетке я и сам

Птицу выпускал из клетки в небо.

Чем дремучей край, чем больше кладь,

Тем труднее путь землепроходца.

Лишь слепые могут полагать.

Будто зрячим все легко дается.

Порой и туры чахнут и болеют

В своих горах, достигнувших небес.

Порой и реки шумные мелеют

И молнии испепеляют лес.

И нас на свете жизнь не только греет,

А шлет нам молнии своих невзгод.

Но мы не проклинаем, а мудреем,

Приемля все, что жизнь нам ни пошлет.

Издревле люди в страхе и смятенье

Рычанье тигра слышали вдали

И радовались, слыша птичье пенье,

Когда по рощам вечером брели.

Огромный зверь неистовствует, злится

Уже не первый раз, не первый год,

Но слышат люди: маленькая птица

На ветке в роще радостно поет.

Сколько исходили тропок длинных,

Сколько переплыли быстрых рек!

Словно сок раздавленной калины,

Наша кровь окрашивала снег.

Ты бы испытало меньше вдвое

Горестей за свой короткий век,

Если бы не я владел тобою,

А спокойный, мудрый человек.

Я тобой не дорожил нимало.

Не жалели, впрочем, и меня.

Торопил тебя я, гнал, бывало.

Словно вестник верного коня.

На меня не сетуй, конь мой смелый,

Я тебе без злобы делал зло.

Что поделать, если в пене белой

Бьешься ты и дышишь тяжело…

Я тебя не холил, не лелеял.

Но, хоть загнан и от пены бел,

Конь лихой о том не сожалеет.

Что себя в дороге не жалел.

Не завидуй тем, кто неизменно

Мог беречь себя, всему назло,—

Если брошено в костер полено,

То оно должно давать тепло.

Жили мы — горели, не чадили.

Ну, а если было и у нас,

Что себя мы как-то пощадили,

Значит, мы не жили в этот час.

Мы цветы срывали, гром встречали.

Бой гремел — и мы бросались в бой.

Все рыдали — мы с тобой рыдали,

Люди пели — пели мы с тобой.

Мы с тобой, бывало, знали радость,

Напивались горем допьяна,

Нам любовь дала не только сладость.

Но и горечь своего вина.

Не горюй о том, что было с нами,

Не жалей и не вини меня,—

От огня чернеет даже камень,

Мы с тобой всегда в кольце огня.

Молодость не замело метелью,

К нам плывет еще издалека

Запах яблок, зреющих в ущелье.

Клевера, парного молока.

Мы с тобой еще живем и дышим,

Дело делаем не хуже всех,

Слышим, как дожди стучат по крыше,

Слышим детский плач и женский смех.

Много нам осталось иль немного,

Но в горах и в поле голубом

Под ноги нам стелется дорога.

Мы идем, идем, пока живем.