Как скучно б стало жить, когда б моря и горы

Исчезли вдруг совсем, навек, с лица земли

И не было б у нас ни синего простора,

Ни этих гордых гор, белеющих вдали.

Нет, если б даже мы о них не знали, все же

Мы б отыскали их — я верю — все равно.

Шумите же, моря, — на небо вы похожи!

Белейте, гребни гор, как вам белеть дано!

В аплодисментах ли артиста счастье?

Нет. Если зал в одно соединен

Судьбой Отелло, зал над ним не властен.

Не до похвал. Отелло — это он.

Он видит только ширь большого моря,

Блеск нестерпимый горестного дня,

Когда со всей землей он был в раздоре.

Он только-только вышел из огня…

Да, раны, нанесенные любовью,

И раны, нанесенные войной,

Болят равно, равно нам стоят крови

И жгут нам сердце жгучестью одной.

Ведь нам, еще когда вошли мы в силу,

Чтоб научились радость мы беречь,

С цветами вместе юность меч вручила,

И это наша жизнь — цветы и меч.

Сожженной Хиросимы горький дым

Проник в мой дом, и я опять страдаю.

И дым Освенцима ползет за ним.

Чернеет он, мне душу угнетая.

Земля — нам дом родной, единый дом.

Когда в нем праздник, я его участник.

Смеюсь, пляшу — все ходит ходуном.

Но если в нем несчастье, я несчастен.

Мы все — ограда дома. Силой всех

Он устоять способен в наше время.

Кто это сердцем понял — Человек:

Пить может из одной реки со всеми.

На праздниках твоих пляшу я всласть,

Дом, где я рос, — земля моя большая.

Но в день беды готов я мертвым пасть,

Пасть, твой порог врагу не уступая.

Зловещие слова — Майданек, Бухенвал,

Освенцим — пахнут кровью и сегодня,

В них о погибших тяжкая печаль.

Она ничуть с годами не проходит.

Я в шуме ветра слышу песнь о ней,

Когда он вдоль ущелья пролетает.

Ждут матери поныне сыновей —

То по ночам для них ветра рыдают.

Майданек, Бухенвальд все снятся нам,

Как сжечь язык — слова промолвить эти,

Как будто там, убит, упал я сам,

У проволоки ржавой на рассвете.

На горы выпал первый снег.

О, если б так ты мог прислать

Весть о себе! Но вести нет,

И ждет ее годами мать.

Как весть горам, был в эту ночь

Снег, первый снег за этот год.

За ночью ночь уходит прочь,

Весть о тебе так не придет.

Ты — там, где не гремит гроза,

Где снег вовеки не пойдет.

Жестокость ясные глаза

Твои закрыла. Мать все ждет.

Шел ночью снег. О, если б так

Весть о себе ты мог прислать!

Но затерялась весть в годах,

И ждет ее все время мать.

О, мысли горькие о тех,

Кто не вернулся в отчий дом!

О них ли весть внезапный снег?

Нам не узнать вовек о том!

Моря и океаны. Я немало

О них узнал. Они, как жизнь, мощны.

Их мать моя ни разу не видала,

А я люблю их, мне они нужны.

Но речка, что скалу насквозь пробила,—

Она мне удивительней стократ:

Ведь из нее веками предки пили,

И каждый был воде прозрачной рад.

Мой детский лепет повторяя странно,

Она несется вниз, шумит, поет.

И вижу я моря и океаны,

Когда смотрю в теснине на нее…

Днем вижу платаны и слышу веселый

Плеск речки. И вновь мои мысли ясны.

Днем вижу я зданья, где жить новоселам,

А ночью мне снятся кровавые сны.

А ночью — война, мое мертвое тело,

И мать в черной шали рыдает по мне

В ауле. Я ж, холм обхватив обгорелый,

Лежу. Не вернусь я — погиб на войне.

Днем радуюсь белым Эльбруса вершинам

И девушкам, чьи так улыбки нежны,

И книгам, и школьным товарищам сына,

А ночью я вижу кровавые сны.

А ночью опять генеральские лица

И стрелки на картах. Проснусь… И опять

Мне снятся бездомные люди, мне снится,

Что некому мертвых земле предавать!..

Рассвет. Выбегаю, себя забывая:

Все живо — деревья, дома и цветы!

На небо смотрю — облака проплывают.

Жизнь, ты не сгорела, в цветении ты!

Рассвет. Все светлей небеса над домами.

Все — школы, кино — как всегда, как вчера.

А ночью тревожно: враг снится и пламя,

В котором сгорает большая гора.

Поэт, ты тревожней душой, чем другие.

О Пушкин! Твой стих так просторен, богат.

Мне нравятся неба тона голубые,

Неужто их в черную пыль превратят!

Рассвет. О земля! Если ласточка-птица

Сломает крыло, боль и то так остра!

Рассвет. Он повсюду, он в окна стучится.

Вновь, радуя сердце, белеет гора!..