— А были такие случаи?

— Ну, были. Я уходил. Отстреливался. Хотя они несколько раз объявляли меня убитым.

— У вас оружия много, — киваю на разгрузочный жилет. — Где вы его берете?

— Где оружия много? Вот пистолет, — он подносит руку к дулу, — гранаты, патроны, автомат…

— Ну, вы же их не на базаре покупаете.

— Конечно, нет.

— Значит, есть какие-то специальные люди, которые его продают.

— Специальных людей нету. Попадается — берем. Чтобы был какой-то конкретный человек, который бы этим занимался, такого нету. Оружие вам без денег тоже никто не продаст.

— Вы сникерсы едите? — я кладу сникерсы на край кровати. Сейчас я боюсь, что подпаду под статью о доставке провианта, но еще больше меня волнует автомат, прислоненный к стене.

Он смотрит на сникерсы.

— Даже патронов не хватает, — говорит хмуро. — У нас, как у них, нет заводов и фабрик нету. Приходится сохранять то, что есть.

Сникерсы остаются лежать на кровати.

— Да, сникерсы — самая такая еда, — продолжает он. — Часто бывает, что еды нет. Бывает, воды нет. Бывает, сидишь просто так, — он обхватывает себя руками и откидывается к стене, — сидишь и голодаешь. Все бывает. Мы спим в спальных мешках. Иногда подстилаем под них тоненькие матрасы. Но чаще и их не бывает. Бывает, всю ночь вот так просто сидишь и хочешь пить.

— Ради чего?

— Ради… как тебе сказать… Там будут нас судить. Женщинам легче всего попасть в рай, достаточно соблюдать нормы шариата и подчиняться мужу. Тебе тоже надо к этому стремиться. А мужчина… он очень много должен сделать. Он должен жениться и отвечать за жену и детей. А вам легко. И я вам тоже советую.

— Спасибо. Я думаю, в рай попадают за другое.

— За какое?

— За доброту. За любовь. За то, что не выносишь никому приговоров… Почему вы так рано задумались о рае?

— Рано? Разве я молод? Я уже опоздал.

— Но вы же, наверное, лет десять назад начали этим заниматься, судя по бороде, — говорю и пугаюсь своей шутки.

— Ну да, — соглашается он. — Борода сейчас маленькая, а так вот такая была, — показывает ребром ладони чуть выше пояса. — Но никто не знает, сколько нам осталось жить… Мы и сейчас можем отсюда не выйти.

— Вы так думаете?

— Мы думаем — завтра. А вдруг сегодня? Надо всегда ожидать того, что сегодня.

— Вы за отделение от России?

Знаю, что в соседней комнате мужчины с биноклями стоят у окон. Знаю, что по селу и за блокпостом стоит патруль из людей этого человека. Если они засекут движение бронетехники в нашу сторону, сразу передадут сигнал сюда. Все боятся, что дом окружат и начнется спецоперация.

— Ну, я это… пока у меня не было таких мыслей об отделении, — говорит он. — Пока я хочу только, чтобы те, кто вокруг меня и рядом, те, кто мне доступны, жили, как истинные мусульмане. Чтоб нормальными людьми были. А так, конечно, мусульманам положено жить в своем государстве. Но я пока об отделении от России не думаю.

— Что вам можно предложить, чтобы вы вышли из леса и сложили оружие?

— Рай. А рай никто не может предложить.

— То есть вы никогда не выйдете?

— Я-то выйду, если органы оставят нас в покое и не будут преследовать. Выйду, если смогу кому-то поверить. Выйду, если смогу дома сидеть, заниматься своими детьми и родственниками, учить их тому, что знаю. Вот это нужно и все. Если не будут преследовать…

— То есть вам нужна безопасность?

— В данный момент я не могу этим людям верить. Я из леса выйду, но у меня не будет какой-то безопасности. Но в лесу ее тоже нету. Такого уже не бывает, чтобы там спокойно сидеть на одном месте… Там тоже преследуют. Вот этот квадрат, где ты находишься, будут бомбить чем попало, всем, что под руку попадется. Окружают и стреляют. Нам постоянно приходится передвигаться.

— Расскажите, как вы уходили из окружения?

— Несколько раз я попадал в окружение. Но уходил тихо. У меня нет такого оружия, чтобы с ними воевать. Я старался сохранить жизнь тех, кто со мной был. Они умрут и будут шахидами, только умрут они по моей вине. Поэтому я старался увести их в сторону.

— Как это начиналось? Где вы были? Ну, например?

— Ну, например, был со мной такой случай. Я встал на утренний намаз, потом посмотрел в бинокль и увидел, как трое людей в военной форме идут в мою сторону. Я пошел им навстречу, думал, это местные милиционеры, хотел им объяснить, чтобы они сюда не ходили. Хотел предупредить. Хотя их уже всех давно предупредили, чтобы с работы своей ушли, и больше предупреждений не будет… Но им объяснять не нужно. До них давно все дошло. Но было время, когда я считал, что до них просто не доходит, и старался объяснить. И вот когда я через ущелье поднимался, их из виду потерял. Я лег на открытой местности и искал, где они могут быть. Голоса слышал, а самих не видел. Потом они появились, а с ними — около четырехсот человек. А я — на краю скалы. Они сверху, я — снизу.

— А ваши люди где в это время были?

— Мои люди в стороне были. По ихнему разговору я понял, что, оказывается, они прямо на нас шли. Кто-то дал им информацию, где мы находимся. И они шли, чтобы нас уничтожить. Но Аллах так сделал, что я раньше их увидел… Когда я увидел, что их очень много, я стал уходить, хотел незаметно, потому что так только одна дорога была, а больше — нет. А это — триста метров по открытой местности. Они увидели и начали стрелять. Я думал, они меня не заметят. А они заметили, и я был, как бегущая мишень. Они стреляли с винторезов, поэтому шума не было, я это понял с самого начала, когда возле головы пули начали свистеть. Я без царапины ушел.

— А еще какие случаи были?

— Один раз прямо на базу… Место, где мы сидим, кушаем, мы считаем базой. Это наше основное место.

— Там землянки?

— Нет. Просто сверху что попало накидываем, чтобы дождь не попадал, и разравниваем, чтобы лежать можно было. И однажды пришли туристы. Какой-то бизнесмен — нефтяник из Ленинграда. Мы увидели, что в нашу стороны идут мирные люди, и старались им на глаза не попадаться, но они шли прямо на нашу базу. Потом оказалось, что они что-то там искали. Мы тогда вышли, и вот когда они увидели нас, женщины даже без сознания там упали.

— Как я их понимаю, — вставляю я, и он смеется.

Если они сейчас придут, то тебя закопают в ущелье, и тебя как будто не было. Скажут, не было, не знаем.

— Я не подходил, в стороне стоял. Мои братья их окружили. Они же потом могли донести органам, нас окружили бы и начали бомбить. Встал вопрос, что с ними делать. Меня вызвали как старшего — амира. Я побеседовал с ними, чуть-чуть объяснил, кто мы такие, зачем мы здесь, что так жить нельзя, что надо по шариату, и женщинам тоже нельзя вот так с посторонними мужчинами ходить. Конечно, они очень испуганы были. У них еще пачка денег была — пятитысячными. Мы когда их отпустили, все их деньги и телефоны им вернули. А они удивились, думали, мы, как Али Баба и сорок разбойников, собираем себе богатство. Я сам сказал: «Ребята, верните им все».

— Зачем? Разве вам деньги не были нужны?

— Были. Но не таким путем.

— Или вы хотели показать, что рэкетом не занимаетесь?

— Да, и это. Что это по телевизору только говорят, как будто мы звери. А люди нас боятся, потому что у нас общения с ними нет, — говорит он, и я многозначительно мычу. — Мы не можем выйти из леса, — продолжает он, — потому что это очень большой риск. Даже когда кушать не бывает, мы предпочитаем не выходить в село и не просить ни у кого еды. Слишком рискованно. Мы предпочитаем голодать. А сейчас мы рискуем. Мы очень сильно рискуем… Вдруг что… они… они не смотрят — дом, не дом. Все сжигают, — говорит он, и в этот момент из другой комнаты доносится крик проснувшегося ребенка. — А тебя как будто нету, — заканчивает он, и я сначала не понимаю, что это обо мне. — Если они сейчас придут, то тебя закопают в ущелье, и тебя как будто не было. Скажут, не было, не знаем.

— Но все равно давайте еще минут пятнадцать поговорим.