— Как вам руккола? — спрашивает официантка в белом фартуке.

— Божественно, — отвечает мужчина таким тоном, каким только и надо произносить это слово.

Еще через двадцать пять минут появляется Пономарев — с бородой и белым значком на груди. Встретившись со мной глазами, он проходит мимо — к столику, от которого я отсела. Получаю эсэмэс: «Пять минут. Ок?» Пока думаю, что ответить, Пономарев заказывает пельмени, брусничный чай и дает кому-то интервью по-английски. Еще через час он наконец садится за мой столик и улыбается:

— Простите ради бога!

— Ничего-ничего, — сияю я ему в ответ. — Я всегда радуюсь, когда люди опаздывают на интервью: будет с чего начать текст.

Пономарев перестает улыбаться.

— Вы же не собираетесь писать, что я опоздал? — спрашивает он.

— Конечно собираюсь, — улыбаюсь я.

— Только не начинайте интервью с того, что я битый час говорил с Госдепом.

— С Госдепом?.. Вот вы сами с этого и начали. А мой вопрос такой: кто вы?

— Человек, который хочет… мечтает изменить мир к лучшему.

— Вы знаете, что хорошо для мира?

— Думаю, что да. В мире есть главная ценность — человек. И задача любого общественного устройства — максимально раскрыть потенциал каждой личности.

— Под каждой личностью вы кого имеете в виду?

— Любого человека, который рождается.

— Откуда вы знаете каждого человека?

— Езжу, разговариваю, встречаюсь. Я депутат от Новосибирской области и провожу там значительную часть времени. Я в большей степени избран голосами села, чем города.

— Вы можете рассказать про эти села?

— Могу. Это северная часть целинных земель. Это всегда была крепкая область, туда переселились крепкие мужики — кто-то еще в столыпинское время, кто-то поднимал целину. Они умели работать, несмотря на сложные условия. У нас было огромное количество колхозов-миллионеров, но сейчас, когда все это развалилось, люди оказались в сложном положении.

— Расскажите о каком-нибудь сельском человеке, который почему-то вам лучше всего запомнился.

— Там их большое количество… — Пономарев не улыбается. — Бабушки всякие душевные. Я скорее коллектив опишу.

— То есть отдельно человек вам не запомнился?

— Просто их много.

— А я могу легко припомнить каждого, с кем работала. Вы сказали, что каждый человек ценен, но теперь они у вас все как-то в коллектив слились.

— У нас есть там, например, один из районов — Сузунский. Это от Новосибирска двести километров. Там мужик один… Мы с ним познакомились, когда он рассказывал про экологию, про реку, которую перегородили местные предприниматели. И я ему помогал во всяких экологических историях, а потом оказалось, что он занимается автоспортом. Надо понять, что такое городок Сузун. Там живет меньше десяти тысяч человек… — В этот момент у Пономарева звонит телефон, и он говорит в трубку: «Да… Скоро буду. Ага, буду». — И вот, значит, ммм… Сузун… Есть такие энтузиасты, да… Прямо светятся… — Пономарев снова улыбается, но явно думает не о Сузуне, а о том, где он скоро будет.

— А разве раллийщики и душевные бабушки запоминаются лучше, чем одинокие старики, разбитые инсультом, и дикая бедность? У вас было такое светлое детство?

— Марин… — говорит он, и мое имя сильно режет мне слух — возможно, потому, что Пономарев продолжает улыбаться. Но так обычно улыбаются перед броском. — Ну вы же знаете, я оппозиционный политик. Мне, наоборот, говорят: ты в чернуху ударился. Не буду ведь я сейчас вспоминать опустившегося пьяницу, который в канаве лежит.

— Я просто пытаюсь понять, что вы чувствуете, когда видите разрушенную деревню…

— Злость я чувствую, — мягко говорит он. — Хочется взять всех и к стенке поставить. Власти региональные, власти федеральные, которые создали такую систему, при которой все разваливается. Понимаешь, эта земля… в другой экономической системе она нормально работала, и все это кормило огромное количество людей. И у людей был смысл жизни. Дети ходили в школу. Население росло. Все хотели Сибирь осваивать. А сейчас — полная жопа. С точки зрения КПРФ, это самое сильное место, где Путин даже в лучшие свои путинские годы не занимал первого места на выборах.

— Когда я разговаривала с жителями бедных деревень накануне выборов, они все собирались голосовать за Путина…

— Человек, который думает только о своем выживании… человек с рабской психологией… он думает о том, как бы у него не забрали последнее.

— И вы хотите сделать их жизнь лучше?

— Безусловно.

— Для этого вам придется изменить мироощущение этих людей. Может, легче подождать, пока вымрут?

— Я с этим категорически не согласен, — быстро реагирует Пономарев. — В советское время было по-другому, и не такой большой промежуток времени прошел. Изменилось в плохую сторону, изменится и в лучшую.

— К Советскому Союзу наша страна пришла через революцию. Она для вас вполне нормальный инструмент для достижения этого «хорошо»?

— Абсолютно нормальный. Если она приводит к улучшению жизни большинства, значит, должна быть революция. Я только не уверен, что это единственный путь улучшить жизнь. Я просто считаю, что достаточно сделать ряд конкретных шагов в экономике — и ситуация изменится.

— Вы живете в загородном доме?

— Нет.

— Хорошо, представим все же, что революция случилась — я почему-то уверена, что у большинства поедающих тут сейчас божественную рукколу частные дома в каком-нибудь элитном месте… И может, все-таки вы и они больше застрахованы от толпы, чем мы, простые горожане?

Пономарев снова улыбается. Улыбка у него всегда одинаковая, но ощущения от нее почему-то разные. Например, сейчас я чувствую себя девочкой-дурочкой.

— Я застрахован гораздо меньше, чем вы. У нас рядом с домом постоянно тусуются непонятные люди, которые снимают на фотоаппарат моих детей, когда они идут в школу, ведут за ними слежку. Я всерьез думаю нанять для них телохранителей.

— У вас есть на это деньги?

— Надо искать деньги или просто увозить детей в другую страну.

— Я бы не задавала вам такие вопросы, если б вы в самом начале не сказали про ценность жизни каждого человека. Но революционеры всегда мыслят… массами.

— Я не мыслю массами. Я мыслю ассоциациями. Если вы меня попросите рассказать про запомнившегося мне бомжа…

— Расскажите про запомнившегося вам бомжа.

— Меня вообще любят всякие бомжи, бичи… и, как ни странно, сотрудники правоохранительных органов, — говорит он, и я начинаю думать, что ему просто нравится, когда его любят. Впрочем, это всем нравится. Но я начинаю думать, что Пономареву, должно быть, очень, ну просто очень не нравится, когда его не любят. — Да, мне запомнился бомж… Лет пятнадцать назад на Ленинских горах я гулял с друзьями, был весенний день… Подошел этот человек — очень характерный, вонючий. Он попросил закурить и спрашивает: «Ребята, вы куда идете? Где учились?» Отвечаем: МГУ, физфак. Он спрашивает: «А вот вы, физики, умеете чувствовать?» Говорю: думаю, что умею. Он отвел меня метра на два-три и говорит: «Смотри, вот солнце. И тебе вот так надо повернуться, сощурить глаза, и тогда солнце весеннее начнет входить в тебя, и ты поймешь, что ничего другого в жизни не надо. Ты можешь с солнцем слиться…» И действительно…

— У вас бывает ощущение свободы?

— Я вообще считаю себя свободным человеком.

— Что такое свобода для политика?

— Это возможность не кривить душой.

— И вы ею не кривите?

— По большей части не кривлю. Наверное, у каждого возникают ситуации, когда он кривит. Человек пришел домой со свидания с девушкой, и, наверное, у него возникает ощущение, что он кривит.

— Почему?

— Не знаю…

— А его что, дома жена ждет?

— Да, — отвечает он и начинает смеяться. Но я не смеюсь.

— Хороший пример вы выбрали.

— Я же не кривлю душой, — отвечает он через смех и смеется сильнее.

— И вам удалось впустить в себя солнце?

— Да, поэтому и рассказал вам. Это воспоминание, хотя столько времени прошло, всегда со мной.