— Мне без разницы.

— Как исправить ситуацию в Дагестане?

— Оставить Дагестан в покое, чтобы люди занимались земледелием и религией. Чтобы сами жили.

— А российские деньги?

— Кому они нужны? Кому их дают? Народу что? К людям что ли эти деньги попадают? Здесь все — рабы. Президент и его правительство — рабы Москвы, а все остальные — их рабы. А мы не хотим жить, как рабы.

— Но вы тут сами убиваете друг друга.

— Убивают и русские, и дагестанцы. Которые еле живые из-под пыток к нам приходят, они рассказывают, что русские тоже пытают, а наши стоят рядом, ничего не говорят. Но да, дагестанцы сами тоже пытают. Лет десять назад такого не было. Не знаю, что с людьми произошло.

— Но в лесу у вас, наверное, масса времени, чтобы подумать, и вы должны знать ответы на эти вопросы.

— Конечно, в лесу много времени. Но мы думаем о том, где сами какую ошибку допустили, почему это случилось так и так. Когда я начал здесь на своей территории работать, здесь вся молодежь до одного курила анашу, продавали ее. Я за два-три года общения с молодежью сделал так, чтобы это все закончилось. Теперь на моей территории мало тех, кто пьет. Их можно по пальцам посчитать. Хотя мне говорят, что, когда они уезжают в город, снова пить начинают. А раньше и в сауны с девочками ходили, и всяким занимались. А потом органы стали говорить: «Что ты нашу работу делаешь?» Тогда они начали ко мне придираться. Потому что в милиции тогда тоже было много молодежи, и они тоже анашу курили. И сейчас курят. И с тех, кто продает анашу, они деньги брали — ловили и за деньги отпускали. Я этого не знал. Злость у них вызвал тем, что их бизнесу помешал.

— Опишите свой день в лесу. Вы рано встаете?

— Постоянно не спит часовой. А мы встаем на рассвете.

— От пения птиц? — спрашиваю я, и он смотрит на меня с усмешкой.

— Нет, на утренний намаз. Потом целый день читаем Коран. Разговариваем.

— О чем?

— О том, где допустили ошибки.

— Но вы же говорите, что ваша группа ничем не занимается, никого не убивает, вы только прячетесь. Какие же ошибки вы можете допускать?

— В данный момент это так.

— Значит, вы все же чем-то занимаетесь? Вы выходите из леса, чтобы убивать полицейских?

— Вы такие вопросы задаете…

— Хорошо, не буду… Но вы же знаете, что Дагестан — это всего лишь маленькая точка на карте мира. А мир… он разнообразен. Почему вы не думаете, что люди вправе сами выбирать, как им жить? Кто-то, да, уходит в религию, кто-то просто работает, кто-то творит искусство — пишет музыку, картины…

— Вот ты на горы посмотри… Это и есть искусство. Ни одной горы, похожей на другую, ты не найдешь. Ни одной ветки. Ни одного камня. А искусство — это то, что люди сами создают у себя в мозгах.

— Но в любом случае это наша жизнь.

— Вот именно. А те, которые понимающие, должны до вас донести, что так нельзя. Если ты за это в ад попадешь. Ад — это огонь.

— Но только вы уж на меня не злитесь…

— Я не злой…

— Тогда так: вы живете по своим законам, а я по вашим жить не хочу. Но я никогда не приду к вам и не скажу: «Ага! Вы все делаете неправильно, давайте делать, как я скажу!»

— Но если я знаю, что человек делает нехорошее, я должен ему сказать. Если он будет знать, то обязательно выберет хорошее. Зачем ему тогда плохое?

— Предположим, к вам придет Путин и скажет: «Ну, все, ребята, выходите из леса, безопасность вам гарантирована. Живите, как хотите, но тех, кто не хочет, не заставляйте». Вы согласитесь?

— Ну, если так… — вздыхает. — Только не верю я в это. Не будет такого. Никто нас в покое не оставит, потому что они чувствуют себя царями, они — в законе, а мы — нет. Если я узнаю, что человек анашу курит, я приду и буду ему объяснять. То, о чем вы говорите, в данный момент невозможно. В данный момент молодых здоровых ребят воруют с улиц, и все, их судьба никому неизвестна. Убитые они лежат в морге, а потом их мертвых находят после спецопераций, их просто из морга перевозят туда и выдают за боевиков. Бывали случаи, что похищенных в Дагестане находили убитыми в горах Чечни, после того, как Кадыров там спецоперацию сделал. И ему деньги, потому что он со злом воюет. Тех, кого сегодня похитили, через месяц найдут убитыми. У них ни одной кости целой не бывает, до такой степени они избиты. Раньше так не было, потому что люди не стремились на этом заработать. А сейчас это бизнес, и те, кто на этом деньги делает, они этого не оставят уже. Потому что они вкус почувствовали, теперь их только уничтожить можно. На меня недавно проводили спецоперацию — месяц искали по всему лесу. И потом мне передали, что один молодой полицейский сказал: «Как мне теперь хорошо, я же жениться хотел и за несколько дней, пока за ним бегал, на свадьбу себе заработал». Если им удастся меня убить, они тоже получат много денег. Я думаю, что людей сейчас похищают, потому что много денег сюда хотят списать.

— Вы мне не сказали, на каких условиях вы выйдете из леса.

— Если нас не будут преследовать. Но пока мы не доверяем.

— Вам страшно?

— Нет.

— Нет, вам страшно.

— Мне не страшно. Нет, конечно, мне страшно, что Аллах не примет мои старания. Я этого сильно боюсь… Вдруг я где-то ошибку допустил? — он снова мрачнеет и ищет что-то на моем лице.

— Лес вас изменил?

— Как?

— Ну, не знаю… Сделал чутким к звукам и запахам, обострил чувство тревоги…

— Конечно, чувство тревоги обострил. Когда видишь целую колонну с вертолетами… Ждешь — вот-вот Аллах меня заберет. И думаешь: «Вот последний день наш…»

— А что это за чувство?

— У некоторых — страх. Все начинают сразу молиться, чтобы он простил.

— Что простил?

— То, что мы не успели сделать на этом пути. Дела греховные. Мы переодеваемся и ждем встречи с ним. Но если получается, то мы стараемся уходить. И уходим.

— А вы не смотрите подолгу на небо, не прислушиваетесь к пению птиц, думая, что слышите и видите их в последний раз?

— Ну, нет… Такого не бывает. Спешки нет никакой. Только состояние меняется. Вы же знаете, что ожидание — оно хуже смерти. Когда идет колонна, ты ничего не ожидаешь, просто сможешь — уйдешь, не сможешь — нет.

— А что чувствуете, когда понимаете, что завтра будет?

— Я думаю, почему же Аллах меня не забрал. Он говорил: «Неужели вы думаете, что своего друга и любимца я оставлю там? Я заберу его к себе». Тогда я думаю, если сегодня не забрал, значит, я не успел очиститься от грехов.

— Вы так хотите умереть?

— Я хочу очищения.

Дверь открывается.

— Быстро! — говорит Мурад.

Выбегаю. В комнате у окна — женщина с проснувшейся девочкой на руках. Она поворачивает ко мне бледное лицо.

— Да! — кричит девочка, увидев меня. — Да!

Машина выезжает из села.

— Им нужно пятнадцать минут на то, чтобы снять патруль и уйти в лес, — поворачивается ко мне Мурад. — Через полчаса нам сообщат.

По дороге постоянно думается о легенде про мед и пчел. И о том, что было бы, не закричи женщина тогда. Я ведь знаю, чего он не сказал. За выход амира из леса могут отомстить сами лесные — ему и его семье, чтобы не было прецедента. А «президентские» как будто хотят, чтобы прецедент был.

Машину останавливают на блокпосту. Водитель выходит. В окна заглядывают полицейские с автоматами на груди. Надвигаю платок. Мать воровавшего мед в моей голове сливается с женщиной, стоявшей с ребенком у окна. Почему-то кажется, что именно сейчас она в том доме кричит.

Водитель возвращается. Машина трогается. Звонит телефон.

— Они ушли, — поворачивается ко мне Мурад.

Едем дальше. Когда подъезжаем к Махачкале, женщина в моей голове больше не кричит.

Илья Пономарев: «Митинг — это эрекция»

С кем спит русская революция и какие сны видит.

Кафе «Чехов». Белые стены с гипсовым орнаментом, изображающим деревья. Белые столики, скатерти. Белые светильники на цепях под потолком. Белое все. Илья Пономарев опаздывает на пятьдесят минут.