— Это правда, — соглашаюсь я. — 509-й — обычный человек, который остался таким, каким должен быть человек. Паша, пожалуйста, уберите телефон… Кстати, а как вы думаете, почему некоторых узников лагеря Ремарк называет мусульманами?

— Они такие… — начинает Петя, — голодные, холодные… За кусок хлеба могут убить, пойти на воровство.

— Ваши знакомые мусульмане регулярно воруют?

— Надо подумать, — бурчит Петя.

— А я думаю, что у автора просто такое представление о мусульманах, — говорит девочка, имени которой я не помню. — Вы же знаете, что есть радикально настроенные мусульмане.

— Те, которые совершают теракты? — спрашиваю я, замечая, как одна из обитательниц третьего яруса активности высоко тянет руку. Я киваю, обещая сейчас дать ей слово.

— Теракт в Домодедово совершил представитель того народа, который практикует кровную месть, — как бы нехотя вставляет Паша.

— Если рассматривать теракт в Домодедово, — возражает ему отличница, — то его совершил разочарованный человек. Таких разочарованных людей специально ищут, находят и просят их помочь в… совершении революции.

— Говорите, — обращаюсь к девочке, которая по-прежнему тянет руку.

— А можно выйти? — спрашивает она.

— Я думала, вы хотите ответить на вопрос. Хорошо, идите…

— Если человек передумает и не нажмет на кнопку, за него это сделают другие. — В классе продолжается разговор о смертниках, в котором я не принимаю участия, просто слушаю.

— Дело в том, что за этим стоит другой человек, у которого руки остаются чистыми.

Пока они галдят, я сравниваю их со своими одноклассниками и понимаю, что эти дети значительно умнее. Что их делает такими — плотный информационный поток или наличие смертников, которые уравнивают нас всех?

— Начальник концлагеря тоже удобрял цветы прахом заключенных!

— Моя точка зрения, — говорит Петя, — все военачальники, которые так себя вели… Им просто с детства навязывали, что есть одна раса, а остальные — не люди.

— Просто Петя на прошлом уроке невнимательно слушал, — язвительно вставляет Паша. — А я объяснял, что убивали не только евреев.

— Проблема в том, что идеология может смягчать душевные терзания, — говорит отличница. — У человека расширяются рамки. К кроликам он может по-прежнему относиться хорошо, но не к людям, имеющим другую идеологию…

— Сонечка, если вы будете разговаривать, я вас пересажу поближе к себе.

— А что мне делать, если я имбецилка?! — кричит Сонечка. Ее подружка с сумочкой снова усмехается — она радуется каждый раз, когда я делаю ее соседке замечание.

— Почему вы имбецилка? — спрашиваю я. — Вы — нормальная девушка, просто создали себе неправильный образ глупой болтушки.

— Она уже из него не выберется, — ехидничают девочки, сидящие рядом с ней. Сонечка хихикает.

Я рассказываю о радужном мире начальника концлагеря, у которого уютный дом и сарай с пушистыми кроликами. Мы говорим о той реальности, которую он моделирует вокруг себя, чтобы не замечать черного мира концлагеря.

— Давайте так, — говорит Паша, всерьез решивший не давать мне вести урок. — Мне это неинтересно. Я предпочитаю русскую литературу, обогащающую мой духовный мир.

— Расскажите, пожалуйста, Паша, про свой духовный мир.

— Ценностей у меня крайне много. Гуманизм, например.

— А что такое гуманизм?

— Человеколюбие. Высшая ценность — жизнь человека.

— А вы не находитесь в той позиции, когда можно выбирать — жить человеку или нет. Поэтому ваше человеколюбие должно выражаться в чем-то другом. Например — и в первую очередь — в уважении к окружающим вас людям. Сегодня вы проявили очень мало уважения ко мне.

— Я бы уважал ваше мнение, если бы вы достигли чего-то большего, чем стать учителем.

Мой подбородок медленно ползет вниз. Я всего лишь по заданию редакции играю в учителя и имею все основания не принимать слова Паши на свой счет. Но я не могу справиться с обидой.

— А что значит «достичь», Паша?

— Стать выдающимся человеком в области политики, экономики или культуры.

— Но я… не могу, я ведь учитель… И неужели вы действительно вот так свысока смотрите на своих учителей?

— Мы знаем мало известных имен учителей.

Урок пятый. Жизнь за сосиску

Я сижу перед пустыми стульями. В класс входит девочка из третьего яруса, садится на свое место и смотрит на меня.

— Скажите, если на вашу родину нападут, что вы будете делать? — спрашивает она. — Вы откажетесь от своей идеи?

— Мне хотелось бы думать, что я такая же, как 509-й, — нехотя отвечаю я. — Но я совсем не знаю, как я поступлю.

— А я тупо взяла бы автомат и всех фашистов перестреляла. Я умею стрелять, у меня дома патронов на месяц хватит…

Звонок. Я в плохом расположении духа, и это каким-то образом передается ребятам, они не шумят.

— Сонечка, вы вынесли что-нибудь из наших уроков?

— Я поняла, что первое — это нужно любить людей, а до этого не знала. — Если бы она не говорила так серьезно, я бы подумала, что она надо мной издевается. — А еще я поняла, что нацизм — это плохо.

— Давайте подводить итог, — я встаю перед классом, держа в руке карандаш. Мне больше не хочется быть учителем. — Знаете, когда читаешь воспоминания бывших узников, просто невозможно поверить, что обычный человек из хрупких костей и мягкой плоти способен перенести все эти мучения. И самое ужасное вовсе не то, что им приходилось голодать, что их били, а то, что рядом с ними постоянно умирали. А когда ты постоянно видишь рядом смерть, выжить еще тяжелей. Ну правда, человек — это такая ничтожная букашка! Но в нем все равно живет искорка жизни, — я перевожу дыхание, класс внимательно слушает. — Помните, мы читали про начальника лагеря, который ест сосиски и постоянно говорит себе: «Ну, я же замечательный начальник, в моем лагере люди не умирают в таких количествах, как в других». Мы говорили о людях, которые переступили черту. Мы говорили, что на месте первого концлагеря написано «Никогда больше». Самое главное, что есть у человека, — это выбор. Да, ваша жизнь светла, прекрасна, и это здорово. И, конечно, было негуманно заставлять вас читать про концлагерь, но… Война ведь была! И эти люди — они были и страдали, и мы должны читать о них, чтобы пережить хотя бы миллиардную долю того, что они пережили. И тогда у нас появится надежда, что действительно никогда больше.

Я заканчиваю. Взмахнув карандашом, я дирижирую классом — направляю его острие в сторону того ученика, который должен говорить. Время бежит, я не замечаю его.

— Начальник лагеря ест сосиски, — мой карандаш рубит воздух, — а у 509-го — ад. Ну, и зачем так мучиться? Сосиска или идея?!

— Мы все выберем сосиску, — говорит девочка с Burberry.

— Не все готовы отказаться от своего мировоззрения, от дела всей жизни, — не соглашается Петя.

— У вас есть такое дело, такая идея?! — спрашиваю я, и Петя отрицательно качает головой.

— Мне сложно судить, — не выдерживает Паша, который весь урок меня игнорировал. — Если у тебя нет такой сильной идеи, как у Джордано Бруно, идеи настоящей, за которую не жалко пойти на костер, тогда сложно судить.

— Паша, вы смотрели «Властелина колец»? Помните, что отвечает маг, когда Фродо говорит: надо было убить Горлума?

— Ты можешь возвращать жизнь? — подсказывает класс.

— Тогда не спеши ее забирать! Жизнь — это то единственное, что мы не можем вернуть. И когда люди вступают в такие близкие взаимоотношения со смертью, решают, кому жить, а кому нет, в глубине души они знают, что это все когда-нибудь закончится и их будут судить.

Когда до конца урока остается десять минут, я прошу ребят рассказать, кем они хотят стать. Паша — журналистом, Никита — миллиардером, Петя еще не решил, отличница в туфельках — журналистом или дипломатом, отличница в очках — медиком. Сонечка — маркетологом. Многие из них уедут за границу учиться на юристов и экономистов.

— А кем вы хотели стать в детстве?