— Можно я выскажусь? Насчет отрывка… — тихо говорит она, подходя. — По-моему, это призыв к жизни… Призыв помнить не только прошлую жизнь, но и будущую… — Она краснеет.

Спроси меня сейчас кто-нибудь, была ли она на первом уроке, я не вспомню. Она из третьего ряда, из массы, которая казалась мне однородной.

Третий урок. Спасибо

— Чистого воплощения зла не существует, — рассуждает отличница в модных туфельках и перекидывает ногу на ногу. — Если человек совершает плохие поступки — значит, либо его плохо воспитывали, либо его окружают плохие люди. Но когда началась Вторая мировая, преступников вдруг стало много.

— Вдруг стало много или они были? Или такие есть и среди нас, в этом классе? Скрытые преступники, которые, начнись третья мировая, тоже будут убивать?

— Начальник концлагеря, в котором содержится 509-й, не считал своих заключенных за людей, он не считал их даже равными своим кроликам, — говорит Лиза.

Слушая их, я понимаю, что на первых двух уроках говорила с ними слишком просто, надо было глубже.

— Сегодня читать будете вы, — обращаюсь я к Паше. Он сначала сопротивляется, потом берет листки.

«Они построились на плацу малого лагеря». — Он растягивает слова, словно издевается надо мной, над текстом и над Ремарком. — «…Внимание!» — голос у Ниманна был высокий. — «Больные и нетрудоспособные, выйти из строя!.. А остальные, я вижу, в отличной форме! Сейчас проверим! Напра-а-во! Бего-о-м марш!»

…Бегущие сделали уже шесть кругов. У них уже заплетались ноги. Однако они поняли, что их гоняли вокруг плаца вовсе не для того, чтобы установить степень их пригодности для тяжелых работ. Это были гонки за право на жизнь.

Лица их заливал пот, а в глазах метался, словно огонь, отчаянный, безжалостный страх смерти, не инстинктивный, а осознанный, опирающийся на опыт; такой страх не способно испытывать ни одно живое существо, кроме человека.

— «Назад! Назад, я сказал!» — читает Паша со смаком.

Я вздрагиваю, когда понимаю, что он входит в роль. Вздрагиваю потому, что в раж он входит мне назло. Задний ряд перестает шуршать, прислушиваясь к перевоплощению Паши в эсэсовца Ниманна. Я испуганно выдергиваю из его рук листки и передаю их Никите.

Читая, Никита жует слова. Я не могу поверить, что этот нахальный парень с рэперовскими ужимками стесняется читать вслух. Или просто боится вступить в тот круг, который сейчас пробегают узники концентрационного лагеря, гремя по плацу деревянными башмаками?

«Ниманн протирал стекла очков. Они запотели. От тепла, которое он испытывал, читая в глазах заключенных страх смерти, страх, неумолимо гнавший их вперед, придававший им силы, подымавший их с земли, когда они падали, толкавший их дальше. Он ощущал это тепло желудком и глазами. В первый раз он ощутил его, когда убил своего первого еврея».

— Он убил своего первого еврея! — повторяет он фразу, которую уже прочел. — Когда ему пришлось ударить ев-ре-я!

— А что вам не нравится, Никита?

— Еврей, еврей, еврей! У переводчика слишком бедный язык.

— Подберите, пожалуйста, синоним к слову «еврей».

— Военнопленный! Вы специально дали мне прочесть этот отрывок. Почему надо акцентировать внимание на евреях?

— Никита, я объясню вам почему. Если вы исповедуете какую-то идею и вас бросают за нее в концлагерь, вы можете прогнуться и отказаться от своей идеи. Но если ты еврей и тебя только за это убивают, у тебя нет этой возможности — прогнуться. Каждый прочитывает то, что для него важно.

— Нет! — жестко возражает Паша. — Каждый прочитывает то, что написано. Автору жалко евреев, как собак!

— Он пишет так потому, что хочет раскрыть внутренний мир Ниманна, — раньше меня отвечает ему Лиза.

— Для меня это неважно! — говорит девочка, сидящая рядом с ней. — Перед лицом жизни и смерти это так ничтожно, так неважно, еврей ты или не еврей.

Второй ряд гудит, решая, важно это или нет.

— Так почему же это важно для ваших одноклассников? — спрашиваю я сидящих в этом ряду.

— У всех разные убеждения, — выкрикивает девочка из третьего ряда. — Может, на них так подействовали разговоры с родителями. Все люди, и у всех свои чувства.

— А что их жалеть? — спрашивает Никита, имея в виду евреев.

— Смотрите, — зовет меня Паша, — тут описание идет: «замкнутый мещанский мирок».

— Так его видит Ниманн! — кричу я ему через класс.

— Это разве Ниманн написал?! — кричит он мне в ответ.

— Паша! У меня! Такое чувство! Будто вы! Читаете первую книжку в жизни!

Все смеются, и по взгляду Паши я понимаю, что совершила ошибку и он меня уже не простит, хоть и прочел больше книг, чем его одноклассники.

— Паша, — подхожу я к нему, — когда я услышала, как вы говорите об обещании Гитлера, как вы читаете слова Ниманна, я… я просто не верю, что вы это серьезно.

Он не отвечает, только снова кидает на меня недружелюбный взгляд, и я понимаю, что мой с ним бой проигран, и проиграла я его именно тогда, когда вообще начала воевать со своим учеником.

До конца урока остается пятнадцать минут. Какие новые знания я успела дать этим детям? Никаких. Когда я понимаю, что их время, за которое их родители уплатили по полной программе, потрачено впустую, на меня вместе с гулом с «галерки» обрушивается осознание: я взялась не за свое дело.

— Перестаньте разговаривать, — прошу я третий ряд. Они не обращают на меня внимания. — Пожалуйста, перестаньте разговаривать, — прошу я снова.

Я еще жду какое-то время, а потом жестко и тихо говорю:

— Пошли вон!

Наступает тишина.

— Кто? — спрашивает девочка, которая со временем унаследует родительский бизнес.

— Вы, например.

— А еще кто?

— И вы.

Девицы выходят, гордо неся головы, как свергнутые с престола королевы. Хлопают дверью, но негромко. В наступившей тишине двигаюсь к первому ряду, чтобы получить поддержку от своих отличниц. Но они смотрят на меня с беспокойством.

— Вы не думайте, я прекрасно понимаю, что это очень тяжелая книга, — сдавленным голосом говорю я, — и она очень реалистична. Но… потом вы сможете читать «Муравьев». У вас прекрасная школа, и, наверное, действительно вокруг вас все замечательно и красиво. Но не у всех ведь так в нашей с вами стране. Вы, может быть, думаете: ну, что там концлагерь — дела давно минувших дней. Но эта книга рассказывает о том, как быстро добропорядочные граждане могут превратиться в жестоких убийц. Они убивают, но по-прежнему любят музыку, поэзию, своих комнатных собачек.

Из коридора несется звонок.

Первой мимо меня проходит девочка с сумкой Burberry, она дарит мне издевательскую усмешку. Второй идет Лиза и говорит «спасибо». Ребята выходят. «Спасибо» говорит каждый третий.

Урок четвертый. Главный герой

— Вы можете выгнать меня за дверь, — заявляет Паша.

— Я не доставлю вам такого удовольствия.

— А я вам не доставлю удовольствия спокойно вести урок.

— Неужели? — я встаю напротив Паши и смотрю ему в глаза, он отводит взгляд.

— Итак, у нас осталось мало времени, поэтому давайте сегодня поговорим о главном герое — 509-м. Почему он отказался от имени и стал называть себя номером?

— У него сломлен дух, воля, — говорит девочка из второго ряда. Эти ряды — словно ярусы активности. В первом она высокая, во втором — средняя, в третьем — никакая.

— Я бы не согласилась с тем, что 509-й — сломленный человек, — возражает отличница с умными глазами. — Номером подчеркивается только то, что он сильно изменился.

— Нет, — спорит Лиза, — это обобщенный образ, таких, как он, в концлагере много.

— Он хочет забыть свою прошлую жизнь, — выдвигает еще одно предложение второй ряд.

— А как вы вообще относитесь к главному герою? Паша, в телефоне вы ответа на этот вопрос не найдете. Уберите его.

— Мне он нравится, — отвечает отличница в модных туфельках. — Несмотря на нечеловеческие условия, он сохранил в себе качества, которые и в мирное время у людей сложно найти.