Всё познаётся в сравнении. Сложно сравнивать, например, Сибирь с Латвией. Но родной Татарстан – вполне возможно: и климат схожий, и размеры территории, и численность населения, и титульная нация имеется, даже процент русских приблизительно одинаковый. Но Татарстан как производил, так и производит грузовики и самолёты, оптику и вертолёты, бытовую химию и часы, перерабатывает нефть и газ, а хлебушка в благоприятные годы, вообще, выращивает с хорошим избытком. Да и по уровню жизни не уступит.

    А Латвия? Вылавливает и шлифует янтарь, проводит «Юрмалины» и через терминал в Вентспилсе гонит нашу нефть. Даже некогда знаменитая Рижская киностудия фактически приказала долго жить – затерялась в «дюнах её долгая дорога». Не сомневаюсь в том, что и нынешняя красавица Казань не уступает Риге. И ни один латвийский клуб не способен сыграть в Лиге чемпионов по футболу, тем более, выиграть, в отличие от казанского «Рубина», у «Барселоны».

       Бывшему «советскому западу» досталось его истинное место – на северо-восточных задворках Европы. Кто они сейчас? Так, статисты Евросоюза. А нынешней российской молодёжи о чём ныне говорят имена трёх балтийских стран? Трудно сказать…

    Вновь вернусь в 1984 год.

    Когда я вернулся в Казань, меня полностью захватила круговерть преддипломной лихорадки. На самое начало июня была назначена долгожданная защита.

Стоял жаркий денёк, в аудитории было душновато, людей собралось много: руководители, рецензенты, «болельщики»… да! – и самые главные – члены дипломной комиссии. Для них в центре аудитории стоял длинный стол, накрытый зелёным сукном. На столе – цветы. Всё было торжественно. Кроме меня в этот день защищались ещё шесть дипломниц, я – последний.

    Итак, защиты начались. Чинненько да ладненько: гладкие выступления, поверхностные вопросы, отрепетированные ответы на них, положительные отзывы рецензентов, выступления руководителей. Всё это напоминало мне отчётный концерт в музыкальной школе, где я когда-то учился.

    В завершение каждой защиты звучало заключительное слово заведующей кафедрой микробиологии Лещинской Инны Борисовны, сменившей на этом посту одержимую микробиологией Римму Павловну, «приторочившую» на заре студенчества нас с Ширшовым к науке. Инна Борисовна виртуозно умела «мягко постелить», потому и завкафедрой стала, сместив ещё при нас прямолинейную и не всегда, видимо, «просекающую» политический момент Римму Павловну. Вот и теперь, Инна Борисовна восхищалась каждой дипломницей. Финал каждой защиты – логичная ответная благодарность выпускницы преподавателям кафедры и факультета, по принципу «кукушка хвалит петуха». Все довольны. Получай, Родина, новых дипломированных, квалифицированных молодых специалистов для своего обширного народного хозяйства!

    Когда очередь дошла, наконец-то, до меня, всех уже порядком разморило. А два члена комиссии – профессоры сильно почтенного возраста – во время моего выступления малость закимарили.

    Солнце поднялось ещё выше, занавесок не было, в окно тыкалась жирная муха, её ленивое жужжание усиливало общее умиротворение. Одно слово – сонное царство.

Я закончил доклад. Воцарилась тишина. Пауза затягивалась. Я решил чуть-чуть «подтолкнуть» членов комиссии дипломатичным покашливанием – первые вопросы должны были задать именно они. «Члены» немножко приосанились, кое-кто, кашлянув, едва заметно потянулся. Один из профессоров, смахнув предательски выползшую на уголок губы сладкую сонную слюнку, протёр ладонями глаза. Меня это стало веселить: я почувствовал, как от лёгких конвульсий внутреннего хохота стала подрагивать грудная клетка. Поэтому закашлялся, чтобы хоть немного сбить неуместный в данной ситуации смех. «Система» выглядела что-то уж совсем потешно.

    Наконец, долгожданный первый вопрос прозвучал. Какой? Универсальный. Его обычно адресуют с очень многозначительным видом.

    – Каково практическое значение Вашей дипломной работы?

    Я в упор глянул на задавшего этот знаковый вопрос. Снятые с носа очки, немного напряженная переносица, – он всем видом показывал, что просто-таки жаждет услышать ответ. Не помню, с какой кафедры был профессор, интересовавшийся «практической стороной дела», но его  дисциплина была далека и от микробиологии и, тем более, от вирусологии.

    Представляю себе микробиолога или генетика, вздрагивающего на какой-нибудь обязательной конференции от научной терминологии ихтиологов с кафедры зоологии позвоночных: «размер ячеи сети», «распил плавника». В узкоспециализированных институтах, например, в моём, молекулярной биологии, таких проблем не возникает – все, в той или иной мере, обсуждаемым вопросом владеют. Но биологическая наука настолько обширна, что, скажем, преподаватель-почвовед может разбираться в генетике или физиологии животных исключительно на уровне статьи научно-популярного журнала «Наука и жизнь». По большому счёту, это естественно и понятно. А тут никуда не денешься – дипломная комиссия, ей нужно придавать вес и своим именем, и своей степенью, и своей должностью.

     Помню, как мой однокашник Рудаль Кадыров рассказывал про свою защиту дипломной работы, посвящённой методам математической статистики и теории вероятности в генетике. Во время его доклада на лицах членов комиссии читался только один вопрос: «Господи, да как во всём этом, в принципе, может разбираться защищающийся студент-биолог?» Но ведь такой вопрос на защите не задашь! М-да уж, незавидное положеньице!

    Итак, вопрос о «практическом значении» мне был задан.

    Ответить на него, согласно принятым канонам и правилам, следовало приблизительно так. «Данная работа выполнялась с целью дальнейшего изучения и совершенствования методов по созданию новых лечебных препаратов для защиты от вирусных заболеваний. Было важно изучить, насколько изменится токсическое действие фермента РНКазы, имеющего выраженное противовирусное действие, но не применяющегося из-за своей токсичности в медицинской практике, в результате модифицирования его   другим компонентом, также обладающим химиотерапевтическим противовирусным действием, но тоже несколько токсичным. Ожидалось, что повысится противовирусный эффект, вместе со снижением общей токсичности». И, в завершение, в обязательном порядке: «Работа имеет важное практическое значение в контексте решения задач, стоящих перед советской медициной».

    Я открыл, было, рот, но, поскольку меня уже разбирал смех, решил прозвучать немножко по-иному. Посмотрим, думаю, как отреагирует «система», если чуть-чуть изменить правила игры. А что? Уезжаю далеко и надолго. Могу я, наконец, позволить себе это, я же экспериментатор, в конце-то концов! Пять лет учился! Поэтому, улыбнувшись, ответил следующим образом:

    – Да, в общем-то, никакого практического значения не имеет. Взяли две токсичных составляющих, в результате появилось соединение, хоть и с повысившимся противовирусным действием, но ещё более токсичное, а потому – бесполезное.

    Воцарилась гробовая тишина. Жирная муха на стекле продолжала своё сольное выступление. Зато полусонное оцепенение с членов комиссии, как рукой сняло. Прозвучал второй вопрос:

    – И чем же тогда Вы руководствовались, когда выбирали рибонуклеазу Bacillus intermedius и хлор, э-э-э, хлор… – тут интересующийся надел очки и прочитал по бумаге, лежавшей перед ним, – «хлорангидрид адамантанкарбоновой кислоты», в качестве связываемых компонентов?

    Мне стало ещё веселей: ну чем, скажите на милость, мог голопузый студентик руководствоваться, кроме как указанием своего руководителя? Или на кафедре задавшего вопрос преподавателя студенческая демократия выросла настолько, что студенты сами выбирают, чем конкретно желают заниматься на дипломной практике? Никогда не поверю. Потому опять ответил по существу:

    – Да ничем не руководствовался. Шеф мой Борис Михайлович Куриненко  дал. Свяжешь, – говорит, – и посмотришь, что получится.