Прибыл я в Ригу поздно вечером. На вокзале расспросил, где находится университетское общежитие, и уже в темноте отправился на его поиски. Нашёл быстро, но не то – общага оказалась юрфаковской. Тем не менее, показав на вахте документы и командировочное удостоверение, я надеялся получить ночлег. И не ошибся: случайно оказавшийся рядом студент по имени Гунтис, объяснив вахтёрше, что у него соседи по комнате в отъезде, любезно пригласил меня переночевать к себе – вахтёрша не возразила. Было неожиданно приятно, так как я был наслышан о неприветливости и национализме прибалтов.

    Студент-латыш пригласил меня хлебнуть чайку. Добро! Тем более, ещё оставалась кое-какая снедь, не осиленная мною в дороге. Я начал озираться по комнате в поисках чайника, кружек и тарелок, но не находил их. Оказывается, чай у них принято пить не в комнатах, как у нас в общаге, а на кухне – все стены её были увешаны шкафчиками под соответствующими номерами комнат. Я заглянул в два из них – полные наборы посуды и прочей кухонной утвари. Да-а-а… Искренне подивившись, я живо представил себе, какой бы начался «круговорот» посуды в нашей биофаковской казанской общаге после чьего-нибудь первого же дня рождения! А тут – порядок. И мы с Гунтисом, попив чайку и сполоснув после себя посуду, всё сложили на место.

На следующее утро, искренне поблагодарив гостеприимного латыша и  простившись с ним, я вскоре нашёл то, что искал: аспирантское общежитие №3 Рижского государственного университета имени Стучки. Оно находилось в центральном районе города, в старинном доме, на стенах которого висели две мемориальные доски: здесь жили Альфред Калныньш и академик Мстислав Келдыш.

    В комнате я поначалу жил один. Моё жилище было просторным, с высокими потолками, правда, окно, выходившее в тёмный двор-колодец, давало мало света. Но это ничуть не портило настроения. Главное – работа. Досуг я полностью занимал изучением города, а в выходные и праздники  путешествовал по региону. Чуть позже ко мне подселили одного доцента-математика, Ельдеса Бурина, командированного из Казахского университета. Ельдес-абый называл меня «татарином». Жили мы мирно, каждый занимался своим делом.

    Институт микробиологии находился за городом, в лесу Клейсту, что по Болдерайскому шоссе. Я быстро сошёлся с коллективом лаборатории, возглавляемым Музой Индулен. Руководителем мне назначили младшую научную сотрудницу Наталью Замятину – приятную, приветливую, обаятельную молодую женщину. И покатились мои трудовые будни в этой почти заграничной лаборатории.

    Русские сотрудницы были живее и общительнее своих латышских коллег. Доктор Индулен почти не выходила из своего кабинета. Строгость и официоз исходили от старшей научной сотрудницы Дагнии Дзегузе. Её присутствие всегда несколько напрягало: она, стремясь создать подчёркнуто рабочую атмосферу в коллективе, всегда мерила строгим взглядом всех, у кого просто было хорошее настроение. Кстати, в Латвии официально принято обращение к научным сотрудникам по фамилии с приставкой «доктор», причём необязательно, чтобы они являлись собственно докторами наук. С Наташей, моей руководительницей, мы подружились. Общались, в основном, в лабораторном боксе – я у неё многому научился в работе, начав осваивать новые для себя методики – вирусологические.

    В лаборатории трудилась самая лучшая лаборантка из всех, кого мне довелось увидеть за свою научную карьеру. Звали её Скайдрите Рейковска, или просто Скайча, в её руках всё «горело», она никогда не сидела без работы. Я не раз восхищенно говорил: «Скайча – настоящее достояние нашей лаборатории». Она, по-моему, была без образования, по-русски говорила с сильным акцентом, да и работала в институте только потому, что жила недалеко от него в большом собственном доме. От Скайчи всегда веяло основательностью, жизненным тонусом, уверенностью. С такой женщиной, наверное, любому мужику – как за каменной стеной. Но, несмотря на то, что у неё был уже взрослый сын, муж отсутствовал, что было весьма неожиданным фактом. Что ж, и так, к сожалению, в жизни бывает.

    Кроме меня и ещё одного лаборанта-вечерника, работавшего на полставки, сотрудников мужского пола в лаборатории не было. Поговаривали, что всех мужиков доктор Индулен банально выживала. Да и сам институт являл собой классический «женский монастырь» – вещь заурядная для подобных научных заведений. Сотрудница-латышка из соседней лаборатории как-то поинтересовалась у одной из моих коллег, спросив по-русски: «А что у вас за новый, э-э-э, жёлтый мальчик?» Слова «рыжий» она то ли не знала, то ли не вспомнила. Так что моё появление в коллективе института сразу заметили. И «жёлтый» мальчик был тут же привлечён к сдаче норм ГТО по плаванию, к концерту художественной самодеятельности института – исполнить с коллективом лаборатории латышскую песню «Пут, вейни!» («Вей, ветерок!»). Для полного ансамбля не хватало мужского голоса. Что ж, сам напросился: любил поорать песни за работой в боксе, когда не требовалась стерильность. Сотрудницы поначалу недоуменно переспрашивали друг друга: «Опять наш дипломник распелся?» Однако со временем привыкли. Привыкла и строгая Дагния Дзегузе. Она даже интересовалась, когда я молчал: «Что-то Петериса не слышно, он на работе?»

  Интересен один факт. Некоторым сотрудницам было лень таскать домой бесплатное молоко, полагавшееся им за профессиональную вредность, и они отдавали его мне – студент всему рад. «Только, – говорили, – бутылки назад вернуть не забудьте»… Конечно верну, какой разговор? И вот, когда я первый раз принёс пустые бутылки, у меня строго поинтересовались:

– А где «кришечки»?

Имелись в виду крышечки из фольги – для них был выделен специальный мешочек. Каково?

    Несмотря на свою глубинную общественную сущность и избыточные «севкоры», с комсомолом я решил не выставляться. Комитет комсомола в институте, конечно же, наличествовал, но существовал незаметно. На  среднестатистического функционера «от системы» был похож  только один сотрудник института – начальник первого отдела, солидного возраста отставной военный. Радеть за комсомол мне не хотелось ещё и потому, что на «ненашенской территории» его, мягко говоря, недолюбливали. У меня состоялось несколько диспутов на политические темы – я крайне удивился идейной «незрелости» и скрытому недовольству моих, хоть и западных, но всё же, советских оппонентов. Прибалты вечно были чем-то недовольны.

Даже в Риге я не избавился от навыка всюду замечать наглядную агитацию. До сих пор помню пару лозунгов на латышском: «Musu devizu – augstu kvalitati katra darba vieta» (Наш девиз – высокое качество на каждом рабочем месте). Одобряю! И второй, насколько дурацкий, настолько же в своё время популярный: «Ekonomika jabuf ekonomiskai» (Экономика должна быть экономной). Кстати, откровенно самовосхваляющих или к чему-то зовущих коммунистических лозунгов, типа, «Да здравствует (по-латышски «Lai dzivo») то-то…», я не встретил. Они хоть и были «в тему», но какие-то спокойные, видимо, с учётом латышской специфики.

    После работы я никогда не отказывал себе в удовольствии прогуляться пешком по старинным мощённым улочкам. Выходил обычно сразу за Горьковским висячим мостом через Даугаву на улице Торнис, что в Старом городе. Шёл по улице Яуниела, мимо дома, в котором «жил» Шерлок Холмс – он же Василий Ливанов, и где профессор Плейшнер-Евстигнеев не заметил сигнал опасности – цветок. Ведь эти  эпизоды из «Приключений Шерлока Холмса» и «Семнадцати мгновений весны» снимались в Риге. С удовольствием прогуливался по улицам Яня Сета, Вальню, через Площадь 17 июня, на которой стоит Домский собор с лучшим органом во всём Советском Союзе. Интересно, что многие дома в Старом городе были с печным отоплением – всюду витал запах угля, а дымоходы обслуживались цехом потомственных трубочистов, одетых в традиционные, немного бутафорские, как мне казалось, средневековые одежды. Но это лишь добавляло экзотики.

    А вот музей латышских стрелков, «акушеров» Октябрьской революции, и памятник им рядом с этим музеем выглядели чужеродными, словно угрюмые, тяжёлые аккорды в мажорной мелодии Старого города. Оконченная мною в Казани средняя школа №90 находилась на Танкодроме, на улице Латышских стрелков. У нас в школе даже был музей: революционная Красная Латышская дивизия в гражданскую войну освободила Казань от белогвардейцев. Но, несмотря на это, я не испытывал ни малейшего желания заглянуть в рижский музей. Тем более, знал, что многих уцелевших после гражданской войны латышей-революционеров товарищ Сталин, бывший их соратник по революционной борьбе, впоследствии «убрал» – переродились, дескать, со временем.